Бабий Яр был преступлением фашизма. Но наше многолетнее замалчивание чужого преступления стало преступлением собственным. Замалчивание — это тоже убийство, убийство памяти… Что является психологической причиной замалчивания? Боязнь напомнить о преступлении, в котором замешана украинская полиция. Нежелание вызвать сочувствие к евреям. Вдруг они снова смогут понадобиться для очередного выброса накопившегося озлобления…Я давно хотел написать стихи об антисемитизме. Но эта тема нашла свое поэтическое решение только тогда, когда я побывал в Киеве и воочию увидел это страшное место – Бабий Яр…Напомню почти дословно о моём разговоре прелюдно с Хрущёвым в 1962 году: ”Уважаемый Никита Сергеевич, я специально остановился на этом стихотворении и вот с какой целью: мы все знаем, что никто не сделал больше Вас по ликвидации отрицательных последствий культа личности Сталина, и мы все очень благодарны Вам за это. Но остался один вопрос, который тоже является отрицательным последствием тех времен, до сих пор еще не решен, это вопрос об антисемитизме. Это имеет место. Я сам был свидетелем таких вещей, причем это исходило от людей, занимающих официальные посты, и таким образом принимало официальный характер. Мы не можем идти к коммунизму с таким тяжелым грузом, как юдофобство. И здесь не поможет ни молчание, ни отрицание, вопрос должен быть решен и мы надеемся, что он будет решен. На нас смотрит весь прогрессивный мир и решение этого вопроса еще больше поднимет авторитет нашей страны. Под решением вопроса я имею в виду прекращение антисемитизма по всем линиям, с привлечением антисемитов к уголовной ответственности. Эта действенная мера даст возможность многим лицам еврейской национальности воспрянуть духом и приведет к еще большим успехам во всех областях коммунистического строительства.”
*****
Есть русскость больше, чем по крови:
Как перед нравственным судом,
Родившись русским, при погроме
Себя почувствовать жидом.
*****
Меня спрашивают, почему я написал “Бабий Яр”. Может быть, потому что однажды, когда все-таки я был мальчиком сталинского времени, я это написал, исповедально показал в моем фильме. Ведь я поверил. Я был мальчик, дедушек моих арестовали в моем присутствии, когда мне было 4 года. У меня память начинается с 1937 года, когда арестовывали моих дедушек ни за что. Один из них не вернулся, другой вернулся сломленным человеком. И у меня боролось, с другой стороны Сталин был как верховный главнокомандующий, это тоже не могло не отразиться на моем отношении к Сталину, и у меня душа раздваивалась все время. И когда сообщили о том, что врачи отравители Сталина, они его отравили и так далее, я был потрясен, как были потрясены многие люди. Я написал стихи. Я пришел в одну семью очень хорошую, и я прочел эти стихи о врачах-отравителях. Они не были антисемитскими совершенно. Но это были просто стихи потрясенного человека, что так могло случиться. И мне сказала мать этой семьи, это могло ей дорого стоить, она сказала: “Женечка, эти врачи они ни в чем не виновны. Это неправда. Спрячьте это стихотворение, никогда не показывайте это стихотворение. Вы никогда не отмоетесь потом”. И я верил этим людям. Я поверил, и я спрятал, я никому его не показывал. И я носил его и может быть, потому что я написал “Бабий Яр” это потому, что я однажды мог очень сильно ошибиться. И на всю жизнь. Потому что я поверил вот этой газетной версии в тот момент. И это был огромный урок моральный. И поэтому когда меня мои товарищи на “Мосфильме” уговаривали: Женя, у тебя и так много врагов, сними этот эпизод, зачем, рассказывать, что ты написал, кто это знает. Я сказал: нет, я должен об этом рассказать, потому что это будет каким-то уроком и предупреждением другим молодым людям. ( Из интервью на радиостанции ”Эхо Москвы”. 12.12.05 – А.З.)
*****
Да, мою кандидатуру ( номинант на Нобелевскую премию по литературе 2008 – А.З.) предложил Всемирный конгресс русскоязычного еврейства. Это признание за ”Бабий Яр”, произведение, написнное под впечатлением от 13-ой симфонии Шостаковича. И за антирасистский дух моих произведений. Это честь, великое волнение. А расизм я испытал на собственной шкуре. Когда я родился, моя фамилия была не Евтушенко, а Гангнус, это фамилия моего отца, немецкая. Мне было семь лет, когда началась война, и учительница на станции Зима говорила другим: ”Как вы можете с ним играть? Он же немец”. Моя бабушка, мудрая и сильная женщина, возмутилась, схватила скалку и направилась в школу. Она нашла учительницу, сидящей под плакатом с изображением Маркса и Энгельса. Её гнев испарился. Она сказала: ”А эти двое, быть может, узбеки?” Но потом она решила, что было бы правильнее поменять мою фамилию на фамилию моей матери, наполовину польки, наполовину украинки. С этого дня я стал Евгений Евтушенко.
*****
В России даже антисемиты с удовольствием танцуют «семь сорок».
Комментарий: Однажды Евтушенко, оказавшись в Нью-Йорке на концерте симфонического оркестра, с гордостью сообщил его дирижеру, что в Московском симфоническом оркестре больше половины — евреи. Дирижер очень удивился и ответил, что никогда не интересовался, сколько евреев у него в оркестре. «И вот тогда я понял, — рассказывал Евтушенко, — в чем заключается истинный антисемитизм».
You are a very intelligent person!
Милый Евгений Александрович!Я думаю,что прочитавший Ваше стихотворение никогда не будет фашистом!Это высшая форма воспитания Человека!!!Ваш Подвиг пример для каждого деятеля Искусства!С глубоким уважением К Ваи Евгений Гринь
В жанре некролога свои штампы, и если умирает знаменитый старик, то принято писать: ушла эпоха. Но здесь другой случай, и в потоке откликов на смерть Евгения Евтушенко эту трафаретную фразу не произносит почти никто. Слова любви, слова благодарности, слова презрительные, слова завистливые, сплетни, намеки, догадки – все говорится как при жизни, но и с некоторым усилием, словно припоминая.
Слишком уж очевидно, что эпоха ушла давно.
Это уже такая древность, что про них, шестидесятников, снимают кино: довольно хороший фильм “Оттепель”, довольно плохой фильм “Таинственная страсть”, и еще про Высоцкого, но тут эпитета не подобрать. Эти времена настолько погрузились в прошлое, что ненадолго даже образовали модный тренд, в стиле ретро. Одновременно хрущевская оттепель так наложилась на день сегодняшний, что стала символом современного фрондерства. Конечно же, в дозволенных рамках, как тогда, и если Евтушенко с Вознесенским клялись именем Ленина, публикуя разную крамолу, то обслуживающий Путина Эрнст тихо бунтует, протаскивая на телеэкраны мятежную богему 60-х. И тут эпохи внезапно закольцовываются, и дети ХХ съезда обнаруживают родство с детьми перестройки. Талантливыми и бездарными, отважными и робкими, продавшимися и непродавшимися.
Уникальность Евгения Евтушенко заключалась в том, что он соединил в себе чуть ли не все качества людей своего поколения. И добродетели, и пороки. Он умел писать совершенно замечательные стихи – и совершенно провальные. Он совершал героические поступки – и каялся за них перед лицом товарищей. Он помогал многим достойным людям – и, как бы помягче сказать, сотрудничал с дурными людьми, и когда это становилось известно, достойные люди его проклинали, и в замечательной истории про Евтушенко, Бродского и колхозы, придуманной Довлатовым, отражалась неповторимая судьба самого известного, прославляемого, ненавидимого советского поэта.
Евгений Александрович поставил на себе поразительный эксперимент. Живя в несвободной стране, он мечтал одновременно о всемирной славе, выездном паспорте и доброй репутации. Порой казалось даже, что он добивался того, чего желал. Ибо автор “Бабьего Яра” и “Наследников Сталина” олицетворял вольномыслие почти невообразимое в той стране, гражданином которой являлся, вот же удалось ему опубликовать эти стихи. А в списках имелись и “Танки идут по Праге”, но сочинитель явной антисоветчины невозбранно гастролировал по свету, и собирал полные залы у себя на родине, и украшал своим именем и присутствием Союз писателей СССР.
Тем не менее платить приходилось за все – и за опубликованное, и за крамолу, и за гастроли, и Евтушенко готов был платить. Похоже, его захватывал азарт игры, которую он вел с размахом, точно зная, с кем сражается и за что. В игре были свои, давно осознанные и расставленные по местам приоритеты.
Слава на высшей ступеньке пьедестала, пусть и неоднозначная, а репутация, как правило, страдала. При этом и сам Евгений Александрович страдал, в резкой форме отвергая обвинения и упреки, вступая в споры, сводя посмертные счеты, как с тем же Бродским. Поскольку все-таки это была игра, отчасти детская – в погремушки и путешествия, в политику и в разведчиков, если можно так выразиться, а прежде всего он был поэтом. И знал, что поэзия не простит, и она не прощала, и многие его стихи, в особенности поздние, лучше бы пореже перепечатывать.
Впрочем, в жанре некролога свои обычаи, и стремление говорить хорошее, отдавать должное, благодарить за совершенное, жалеть – не из худших. Эпоха Евгения Евтушенко давно ушла, а он остался, и это стало полноценной трагедией. И чем громче была минувшая слава, тем невыносимей жизнь на отшибе. В старости, в полуэмиграции, в полузабвении, в болезнях.
Можно, вероятно, отмахнуться от мысли, что поэт в России – больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, но несомненно то, что у нас были, есть и будут стихотворцы с повышенным градусом гражданского темперамента. Бывший властитель дум, бывший трибун, бывший депутат, Евгений Александрович наверное острее многих стареющих поэтов ощущал угасание духа, и участь бессильного наблюдателя происходящего в России и с Россией была ему тяжела. Да и кино, в котором его сыграли и оболгали, как он утверждал, не прибавило радости. Разумеется, режиссеров-сценаристов-продюсеров можно понять: они снимали фильм про седую древность. Однако и Евтушенко понять можно: он был живой.
Теперь его нет, и та история, что начинается после смерти, сулит нам немало открытий. В архивах, когда к ним допустят. В письмах и воспоминаниях. В стихах, читанных-перечитанных, но уже и подзабытых, за исключением некоторых, с которыми живешь, которые любишь и помнишь. Неотделимых от судьбы поколения и твоей собственной судьбы. В поэзии Евгения Евтушенко.
А еще – в русской поэзии ХХ столетия, в “Строфах века”, собранных им, в замечательной книге, которую он придумал и издал. Спасая от забвения строки своих друзей и врагов, знакомых и незнакомых, публикуя стихи поэтов первого ряда и второго, пятого и десятого, сумевших выразить хоть что-то, достойное печати. Эта работа уж точно ему зачтется, и в дни прощания с Евгением Александровичем о ней вспоминаешь в первую очередь, и к чувству благодарности не примешиваются никакие иные чувства.
Илья Мильштейн, 03.04.2017