*****
Свои, русские, мне гораздо ближе по духу, по чистоте языка и говора, по специфическим национальным достоинствам и недостаткам. Иметь их моими единомышленниками и соратниками мне ценнее, просто даже удобнее и приятнее. В многоплеменной, вовсе не русской России я умел уважать и еврея, и татарина, и поляка и за всеми ими признаю совершенно одинаковое со мной право на Россию, нашу общую и нашу родную мать: но сам я из русской группы… из той духовно влиятельной группы, которая дала основной тон российской культуре». Однако теперь «русский за рубежом захирел и сдался, уступив общественные посты иноплеменной энергии… Еврей акклиматизируется легче… – его счастье! Зависти не испытываю, готов за него радоваться… Но есть одна область, где “еврейское засилье” решительно бьет меня по сердцу: область благотворительности… Обращаться к богатым русским – бесполезная и унизительная трата времени». Другое дело – «отзывчивое еврейство»…Для меня представляется несомненным, что Толстой не мог быть антисемитом в обычном значении этого слова: это противоречило бы его душевному складу и его идеям. Не сомневаюсь и в том, что погромы, а особенно те, в которых было явно прямое или косвенное участие властей, были ему отвратительны и его возмущали. Но вряд ли он мог быть и “филосемитом”, т. е. человеком, особенно остро скорбевшим о печальном положении евреев в России. Толстой не любил лицемерия, а филосемитизм русской интеллигенции был почти столь же театрален, как и “любовь к мужику”. Он всегда был подсахаренным, потому что евреи не были равноправными, значит, и относиться к ним спокойно и критически было невозможно; порядочный человек был обязан им сострадать, а любовь по чувству долга – не настоящая любовь. …Допускаю и то, что евреи как нация не были ему привлекательны. Это не антисемитизм, не преступное отношение к угнетенной нации, а просто реальное отношение, основанное на чувстве взаимного притяжения и отталкивания. Вам ближе еврей, мне ближе русский… Есть чувства, с которыми не справишься, – да вряд ли и браться следует. …Участвовать в театральных выступлениях “филосемитов” по чувству долга Л. Толстой не мог. Я ведь лично не верю в искренность филосемитизма тех многих, которые пишут и говорят вам, евреям, пламенные слова, и вам верить не советую. Гораздо дороже должно быть простое признание: “Свои мне, конечно, гораздо ближе, и за своих я буду ратовать горячее, но я человек и по человечеству принимаю к сердцу и ваши национальные страдания; за своих я положу душу, вам же предлагаю, например, мое честное перо”… Я понимаю и ценю, что для вас, как евреев, нет ничего важнее и трепетнее еврейского вопроса. Но в картине мира и общечеловеческого бытия судьба еврейства – лишь страничка обычного размера. Невозможно требовать от всех такого страстного отношения к этому вопросу, какое естественно для вас, – а особенно после того, как евреи в России уравнены со всеми гражданами, если не в правах, то в бесправии.( Из статей ”Русское одоночество” и ”Был ли Толстой антисемитом” в газете ”Рассвет” . Париж, 1925 – 1929 г.г. – А.З.)
Комментарий: В Италии Осоргин знакомится с семнадцатилетней Рахилью Гинцберг, дочерью киевского раввина, активного сионистского деятеля. Молодые люди полюбили друг друга. Но как жениться? Различие в вероисповеданиях в те времена было препятствием непреодолимым. И Михаил Андреевич принимает решение, руководствуясь, как всегда, только собственной совестью: он проходит гиюр и принимает иудейство. Нет, он не стал верующим иудеем; в те времена он называл себя «веселым безбожником». Он был убежден, что человеческая жизнь не должна быть принесена в жертву идее – ни политической, ни религиозной. Однако отказ от брака, основанного на еврейских законах, убил бы отца Рахили. Пойти на это Осоргин не мог. (Брак длился около десяти лет, и после развода он, скорее всего, просто забыл, что когда-то принял иудаизм.) В 1922 году он был выслан на знаменитом «философском пароходе», увозившем из страны лучших философов, ученых и литераторов. По воспоминаниям современников, Осоргин на пароходе плакал: внутреннее чутье подсказывало ему, что никогда больше не увидит он родину.
