Archive for March, 2010
*****
КИШИНЕВСКИЕ ПОХОРОНЫ
Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
Где жил курчавый низенький чиновник –
Прославленный кутила и повеса –
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.
За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым червям еврейского кладбища.
За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах – нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.
Больша скорбь им веселила сердце –
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца… Походкой
Сионских – кишиневских – мудрецов.
Пред ними – за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Не видно было нам ее лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!
Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха…
О, как прекрасен был высокий голос!
Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгивавшем, пел он – обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменье,
О глазках умирающих детей…
Еврейка шла почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него – и голос
Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
Торжественно гудел угрозой Богу,
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.
Но вот – пугалась жещина себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Божью волю,
Кричала исступленно о прощенье,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз
Глядевших с неба скорбно и сурово.
Что было? вечер, тишь, забор, звезда,
Больша пыль… Мои стихи в “Курьере”,
Доверчива гимназистка Оля,
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.
Но никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Бог знает где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.
…Особенный, еврейско-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал. (1929)
Комментарий: «Кишиневские похороны» Кнута (чаще их называют по первой строке «Я помню тусклый кишиневский вечер…»), с точки зрения выдающегося литературоведа (и поэта) Георгия Адамовича, – лучшее стихотворение в русско-еврейской литературе XX века. Без особой натяжки его можно даже назвать небольшой поэмой. Написанное в Париже стихотворение получило мировую известность: его перевели вначале на французский, а позже на другие европейские языки, оно вошло во все антологии зарубежной русской поэзии. «Далеко не старый, Кнут умер в Тель-Авиве, на земле своих предков, но он поэт русский, и о нем в России в свое время вспомнят…» – писал один из весьма заметных литераторов русского зарубежья Николай Оцуп. Не случайно Кнута оценили самые разные русские писатели – Иван Бунин, Владислав Ходасевич, Нина Берберова, Андрей Седых… А вот сбудется ли пророчество Н. Оцупа, придет ли поэт сегодня к русскому читателю, – покажет время.
*****
Мир еврейских местечек…
Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
здесь прошел
средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
не споет на шоссе балагула.
Я к такому привык –
удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
все равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
уводили из белого дня
И как плакали дети
и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
синагоги
и камни могил,-
Мир знакомых картин,
из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин –
уж ничто не вернет ему их.
И пусть немцам дадут
по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
все равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
уж не спеть никогда
балагуле. (1945)
*****
ДЕТИ В ОСВЕНЦИМЕ
Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились – мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины…
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что – обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же. Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин “идеи” были,
Мужчины мучили детей.
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это – было!
Мужчины мучили детей! (1972)
*****
В.Туриянскому
Мой друг уехал зимой в Израиль.
Сижу, как будто в карман насрали,
Осиротили, украли друга,
А за окошком рыдает вьюга.
А за окошком летают пули,
Фонарь как финку в сугроб воткнули
И сердце просто на части рвется –
Мой друг уехал и не вернется.
Да я и сам бы туда поехал,
Не за деньгами, а ради смеху.
Я б ради смеху купил ермолку,
Надел ермолку, да фиг ли толку?
Не подчиненный и не начальник
Сижу на кухне, простой, как чайник.
Жизнь отравили мою, как Припять.
Мой друг уехал и не с кем выпить.
Жена притихла, как в час погрома,
Я одиноко брожу по дому
И тараканов под зад пинаю,
Хожу и тихонько напеваю:
“Он уехал, он уехал, а слезы льются из очей”.
Нас обманули, нас разлучили
И слезы горькие, словно чили,
Мне разъедают лицо до кости.
Ах, не езжайте к еврею в гости.
Они напустят кругом туману,
Потом обнимут, потом обманут.
На историческом побережье
Вас обласкают, потом обрежут.
Мой друг уехал, а я остался,
Хотя уехать и я пытался,
Но мне сказали: “Молчи в ладошку
И жуй на кухне свою картошку”.
Сижу на кухне, жую картошку
И, как придурок, молчу в ладошку.
И эта песня, в каком-то смысле
Уже не песня, а просто мысли.
На сердце горечь, в душе обида,
Совсем пропало мое либидо,
Пропал мой юмор и мои феньки,
Пропали спички, и даже деньги.
Возможно, лет, этак, через двадцать,
Он возвратится, что может статься,
И у могилы моей глубокой
С волненьем скажет такие строки:
“Что мне сказать в такой печальный час,
чего ни говори, все будет мало.
Такой светильник разума угас,
Такое сердце биться перестало”.
Мой друг уехал зимой в Израиль.
Сижу, как будто в карман насрали,
И сердце просто на части рвется –
Мой друг уехал и не вернется.
Комментарий: Михаил Кочетков – замечательный бард и поэт, автор, сочетающий в своем творчестве балладность Высоцкого, романтичность Окуджавы, иронию Шаова, и при этом обладающий своим неповторимым и легко отличимым голосом. Окончил Московский государственный университет. Актер. Участник творческого объединения “Первый круг”. Песни пишет с 1979 г. на свои стихи. С декабря 1995 г. он вел песенную передачу с участием бардов “Гнездо глухаря”. Он организовал в Москве бард-кафе “Гнездо глухаря”, где постоянно выступают барды. Он организатор и ведущий телепередачи об авторской песне “Домашний концерт”. Выпустил 4 CD-диска и книгу стихов. Кочетков – прежде всего прекрасный поэт. Его стихотворные эпитеты настолько “вкусны”, что каждого ждешь с замиранием сердца, а каждая строчка скупа и точна. Умение усмехнуться над собой, некая не двусмысленная самоирония вызывают искреннее уважение.
*****
Поверь, Иерусалим:
Была моя бы воля,
Губами бы сняла
С твоих камней слезу.
Здесь вертикаль любви
С горизонталью боли
Образовали крест,
И я его несу.
Я знаю, хрупок мир
И вечность ненадёжна,
И не точны слова,
И уязвима плоть.
Но истина одна
Светла и непреложна –
Одна у нас Земля,
Один у нас Господь.
Прости, Иерусалим,
Я вряд ли вновь здесь буду.
Но будут жечь меня
На северных ветрах
Жар полдня твоего,
Твоей ночи остуда
И за твоих детей
Неистребимый страх. (2003)
Жиды! “Христопродавцы и приблуды”!
О, слава вам, всебелорусские Жиды!
Я верю вам, хоть вам вослед повсюду
Плюют и стар и млад, вельможи и рабы.
Невольники вы, как и мы сегодня,
На белорусской на израненной земле
На черный гнет взирает лик господний-
Вы с нами вместе, как зверье в тугой петле.
Воскреснете, Жиды, в воскресшей Беларуси –
Ваш флаг и факел наш да будут жить,
Хоть рок грозит, что нас в могилу спустит,
Хоть меч дамоклов в воздухе висит..
Горят и не погаснут ваши свечки,
Вы дали миру мудрого Христа –
Ему воздвигли мы, греховные овечки,
Алтарь, где вечно бьет поклоны беднота.
Но вы Христа унизили, распяли
За то, что он врагом отчизны вашей был.
Распространить на мир весь пожелали
Вы власть свою под отголоски нив –
И отобрали край у вас народы,
На вечное скитанье обрели.
И разбрелись по миру ваши роды,
Кормиться вам пришлось от неродной земли.
И Север, и Восток, и Юг, и Запад
Встречали все вас, как гостей, тогда.
Все вам старались помогать, как брату,
Вы всех и все вас берегли от зла
Когда в Испании взбунтованные люди
Вас выгнали, и в спины несся смех,
На белорусском поле ваши груди
Навек нашли и пищу, и ночлег.
Шли дни. Безбожно в цепи заковали
Вас короли и деспоты цари.
Вас только Белорусы уважали,
Как своих близких – до счастливой до поры.
Москва, Варшава оплевали ваше имя,
У черни ненависть распаливали к вам,
А Беларусь под крыльями своими
Вас грела, вашей нянькою была.
Но отреклись потом вы от народа,
Который одарил вас и укрыл.
Пошли искать богатство и свободу
У сильных, тех, кто петлю дал и чин.
Разбросанные гибнуть в этом мире,
Мессию ждете вы еще, Жиды, –
И Белорусы эту ждут Мессию,
Как с нами вы, пойдут за вами, как один.
Ваш ясный светоч – там, где Палестина,
Наш ясный светоч – Беларусь одна:
Я верю, что оковы наши сгинут,
Спадут – и засияет всем весна!
Теперь за вами слово в бурю эту:
Пора, Жиды, хозяева земли,
Пойти с народом нашим к чудо-свету, –
Долг заплатить вам Беларусь велит! (1919 )
Перевод с белорусского Вольфа Рубинчика
Коментарий: Стихотворение часто цитируется на страницах белорусскоязычньх изданий как пример доброжелательного отношения Купалы к евреям. Да, Купала “верит нам” и сочувствует, и даже как будто с пониманием относится к сионизму: “Ваш ясный светоч – там, где Палестина”, но по всему выходит, что евреи лишены самостоятельного права выбора своей судьбы – уж слишком настойчиво предлагается им “долг заплатить”. Им, живым людям (в 1919 г евреев на белорусских землях было не менее 10 процентов от всего населения, а в городах, местечках – 40-80 процентов), Купала обещает вот что: “Воскреснете, Жиды, в воскресшей Беларуси…” Любопытно, что в черновом наброске стихотворения Купала и выражает надежду (“Еще дадите вы пророка белорусам” ), и угрожает: “С народом не пойдете . – гибель будет ваша навсегда”. Тут явственно слышатся христианские мотивы: утрата евреями “права на богоизбранность”, обретение этого права во Христе. Правда, место последнего у Купалы, который не очень-то жаловал христианские догмы, занимает Беларусь. (В. Рубинчик)
ДЕВЯТЬ ОСИНОВЫХ КОЛЬЕВ
(предсмертное стихотворение Народного поэта Беларуси)
Их – девять, их – девять, осиновых кольев,
Мою Беларусь оскверняют собой.
Их – сотни, их – тысячи, может, и боле.
Про эти лишь девять рассказ будет мой.
Бушует, лютует убийца, не дремлет.
От крови людской опьянев, он спешит
Безвинными трупами выстлать всю землю.
Взбесившийся фюрер – германский бандит.
Разбойник с большой опустелой дороги
На всю Беларусь свой грабеж распростер.
Народ мой закованным держит в остроге,
Любимый мой край превращая в костер.
Полна Егерштрассе в Берлине до ночи
Рябых проституток арийских кровей,
В военных трофеях – расшитых сорочках,
С девчат наших сорванных бандой зверей.
Засни, белорусская песня-дивчина.
Солдат прусский вырезал груди тебе.
Отца, ослеплённого в злую годину,
И мать застрелили фашисты в избе…
Вот вывели немцы моих белорусов,
Вот вывели немцы евреев моих,
Земли белорусской людей сивоусых,
Людей неповинных, мне близких, родных.
И девять их было, эсэсовцев сытых,
Прислужников фюрера, девять собак.
Спасения нет от немецких бандитов,
Над яром лишь зорька встает как маяк.
Команда: – Копайте, евреи, тут яму!
Евреи копают, не зная кому.
И вырыли яму своими руками,
Себе по приказу могилу-тюрьму.
Приказ людоедов: – Ну, в яму, евреи!
А вы, белорусы, быстрей засыпать!
Вокруг только ветры свистят, суховеи,
Да звери тревожат болотную гать.
Стоят белорусы, евреи у ямы
Застыли… все молча стоят, как шесты…
– Ну что? За лопаты, лаптюжные хамы!
За юдами в яму хотите, скоты?
Евреев и тех белорусов убили…
За всех партизанский отряд отомстил
И девять осиновых кольев в могилу
Фашистских вампиров глубоко забил.
Пророчат погибель врагам не напрасно
Могильные вороны в небе не зря.
О, край Белoрусский! О, край мой прекрасный!
Свободу тебе принесут сыновья!* (1942 )
Перевод с белорусского Леонида Зуборева
Комментарий: Стихи, в которых народный поэт Беларуси называет белорусских евреев близкими и родными, восхищается подвигом и душевной красотой их соседей-белорусов, навсегда останутся еще одним свидетельством благородства белорусского песняра, славного сына своего народа. Предсмертные стихи Янки Купалы — это поэтический памятник тому страшному военному времени тяжелых потерь, испытаний и героической борьбы. Встав на защиту еврейского народа, белорусский песняр стал воистину духовным Праведником Мира. Произведение Купалы о евреях — незаконченная баллада, до перестройки не включалась в собрание сочинений поэта. В 1970-х годах Л.Зубарев послал свой перевод баллады Максиму Танку, заодно пожаловавшись, что «Советская Белоруссия» не желает опубликовать стихи. Вскоре Танк ответил на письмо, где выразил мнение, что «да рэдактара гэты верш, на жаль, не дайшоў». Он также сообщил, что в основу незаконченной баллады положен имевший место в действительности факт, о котором Купале рассказал руководитель партизанского движения П. Пономаренко. Это тем более интересно, ибо именно Пономаренко приходилось выполнять полученный от Сталина бесчеловечный приказ: принимать в партизаны только тех евреев, кто приходил в отряд с оружием… Каким образом безоружные евреи должны были отобрать оружие у вооруженных немцев, в приказе не говорилось. Понятно, что старики, женщины и дети были для партизан обузой. Тем не менее, евреев в партизанских отрядах было много…
Какой он нации, сказать не знаю смело:
На всех языках говорит,
Верней всего, что жид, –
Со всеми он знаком, везде ему есть дело,
Всё помнит, знает всё, в заботе целый век,
Был бит не раз, с безбожником – безбожник,
С святошей – езуит, меж нами злой картёжник,
А с честными людьми – пречестный человек…
- (Из драмы ”Маскарад”, о персонаже Шприхе).
*****
БАЛЛАДА
Куда так проворно, жидовка младая?
Час утра, ты знаешь, далек…
Потише – распалась цепочка златая,
И скоро спадет башмачок.
Вот мост, вот чугунные влево перилы
Блестят от огня фонарей;
Держись за них крепче, – устала, нет силы…
Вот дом – и звонок у дверей.
Безмолвно жидовка у двери стояла,
Как мраморный идол бледна;
Потом, за снурок потянув, постучала,
И кто-то взглянул из окна.
И страхом и тайной надеждой пылая,
Еврейка глаза подняла…
Конечно, ужасней минута такая
Столетий печали была.
Она говорила: “мой ангел прекрасный,
Взгляни еще раз на меня,
Избавь свою Сару от пытки напрасной,
Избавь от ножа и огня.
Отец мой сказал, что закон Моисея
Любить запрещает тебя.
Мой друг, я внимала отцу не бледнея,
Затем, что внимала любя.
И мне обещал он страданья, мученья,
И нож наточил роковой,
И вышел… Мой друг, берегись его мщенья,
Он будет как тень за тобой.
Отцовского мщенья ужасны удары,
Беги же отсюда скорей!
Тебе не изменят уста твоей Сары
Под хладной рукой палачей.
Беги!..” Но на лик, из окна наклоненный,
Блеснул неожиданный свет,
И что-то сверкало в руке обнаженной,
И мрачен глухой был ответ.
И тяжкое что то на камни упало,
И стон раздался под стеной,
В нем все улетающей жизнью дышало,
И больше, чем жизнью одной!
Поутру, толпяся, народ изумленный
Кричал и шептал об одном:
Там в доме был русский, кинжалом пронзенный,
И женщины труп под окном. (1832)
******
СТРАННИКИ
Горе нам, так жили мы в неволе!
С рыбой мы сравнялись по здоровью,
С дохлой рыбой в обмелевшем Ниле.
Кровью мы рыдали, черной кровью,
Черной кровью воду отравили.
Горе нам, так жили мы в Египте!
Из воды, отравленной слезами,
Появился, названный Мойсеем,
Человек с железными глазами.
Был он львом, и голубем, и змеем.
Вот в пустыне мы блуждаем сорок
Лет. И вот небесный свод задымлен
Сорок лет. Но даже тот, кто зорок,
Не глядит на землю филистимлян.
Ибо идучи путем пустынным,
Научились мы другим желаньям,
Львиным рыкам, шепотом змеиным,
Голубиным жарким воркованьям.
Научились вольности беспечной,
Дикому теплу верблюжьей шеи…
Но уже встают во тьме конечной
Будущие башни Иудеи.
Горе нам, не будет больше странствий! (1942)
Зола
Я был остывшею золой,
Без мысли, облика и речи,
И вышел я на путь земной,
Из чрева матери, из печи.
Еще и жизни не поняв,
И прежней смерти не оплакав.
Я шел среди баварских трав,
И обезлюдевших бараков.
Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и «Мерседесы»
.А я шептал: «Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?» (1967)
ОДЕССКАЯ СИНАГОГА
Обшарпанные стены,
Угрюмый, грязный вход.
На верхотуре где-то
Над скинией завета
Мяучит кот.
Раввин каштаноглазый –
Как хитрое дитя.
Он в сюртуке потертом
И может спорить с чертом
Полушутя.
Сегодня праздник Торы,
Но мало прихожан.
Их лица — как скрижали
Корысти и печали…
И здесь обман?
И здесь бояться надо
Унылых стукачей?
Шум, разговор банальный,
Трепещет поминальный
Огонь свечей.
Но вот несут святыню —
И дрогнули сердца.
В том бархате линялом —
Все, ставшее началом,
И нет конца!
Целуют отрешенно,
И плача, и смеясь,
Не золотые слитки,
А заповедей свитки,
Суть, смысл и связь.
Ты видишь их, о Боже,
Свершающих круги?
Я только лишь прохожий,
Но помоги мне, Боже,
О, помоги! (1969)
*****
ЕВРЕЙСКИЕ ПЕСНИ
Торжествен, светел и румян
Рождался день под небесами;
Белел в долине вражий стан
Остроконечными шатрами.
В уныньи горьком и слезах,
Я, пленник в стане сем великом,
Лежал один на камне диком,
Во власянице и в цепях.
Напрасно под покровом ночи
Я звал к себе приветный сон;
Напрасно сумрачные очи
Искали древний наш Сион…
Увы! над брегом Иордана
Померкло солнце прежних дней;
Как лес таинственный Ливана,
Храм без молитв и без огней.
Не слышно лютен вдохновенных,
Замолк тимпанов яркий звук,
Порвались струны лир священных –
Настало время слез и мук!
Но ты, господь, в завет с отцами
Ты рек: “Не кину свой народ!
Кто сеет горькими слезами,
Тот жатву радости сберет”.
Когда ж, на вопль сынов унылых,
Сзовешь ко бранным знаменам
Оружеборцев молньекрылых
На месть неистовым врагам?
Когда с главы своей усталой
Израиль пепел отряхнет,
И зазвенят его кимвалы,
И с звоном арф он воспоет?
*****
(К картине “Введение во храм”)
Колыбель моя качалась
У Сиона, и над ней
Пальма божия склонялась
Темной купою ветвей;
Белых лилий Идумеи
Снежный венчик цвел кругом,
Белый голубь Иудеи
Реял ласковым крылом.
Отчего ж порой грущу я?
Что готовит мне судьба?
Всё смиренно, всё приму я,
Как господняя раба! (1838-1840)
*****
РАЗРУШЕНИЕ ИЕРУСАЛИМА
(Из Мицкевича)
Ущельем на гору мы шли в ту ночь, в оковах.
Уже багровый блеск на мутных облаках,
Крик пролетавших птиц и смех вождей суровых
Давно питали в нас зловещий, тайный страх.
Идем… И — ужас!— вдруг сверкнул огонь струею
На шлемах всадников, предшествовавших нам ..
Пылал Ерусалим! Пылал священный храм,
И ветер пламя гнал по городу рекою…
И вопли наши вдруг в единый вопль слились…
«Ах, мщенья, мщения!..» Но дико загремели
Ручные кандалы… «О бог отцов! ужели
Ты медлишь! Ты молчишь!.. Восстань! Вооружись
В грома и молнии!..» Но всё кругом молчало…
С мечами наголо, на чуждом языке
Кричала римская когорта и скакала
Вкруг нас, упавших ниц в отчаянной тоске…
И повлекли нас прочь… И всё кругом молчало…
И бог безмолвствовал .. И снова мы с холма
Спускаться стали в дол, где улегалась тьма,
А небо на нее багряный блеск роняло. (1862)
*****
Эта ночь непоправима,
А у вас ещё светло.
У ворот Ерусалима
Солнце чёрное взошло.
Солнце жёлтое страшнее –
Баю баюшки баю.
В светлом храме иудеи
хоронили мать мою.
Благодати не имея
и священства лишены,
в светлом храме иудеи
отпевали прах жены.
И над матерью звенели
голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели,
чёрным солнцем осиян. (1916)
*****
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант,-
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант
И всласть с утра до вечера,
Заученную в хруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть.
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там, всё равно!
Пускай там итальяночка
Покуда снег хрустит –
На узеньких на саночках
За Шубертом летит!
Нам с музыкой голубою
Не страшно помереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Герцевич,
Чего там, всё равно!
Всё, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Скерцевич,
Чего там, всё равно! (1931)
P.S. Послушайте эту песню в исполнении Аллы Пугачёвой
Комментарий: Последнее стихотворение посвящено Айзенштату Александру Герцевичу – еврейскому музыканту, соседу по квартире Александра Мандельштама, брата Осипа Эмильевича. Песню на эти слова исполняла Алла Пугачёва. Судьба поэта трагична. Осенью 1933 он пишет стихотворение о Сталине “Мы живем, под собою не чуя страны…”, за которое в мае 1934 был арестован. После окончания срока ссылки возвращается в Москву, но здесь ему жить запрещают. Живет в Калинине. Получив путевку в санаторий, уезжает с женой в Саматиху, где он был вновь арестован. Приговор – 5 лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этапом был отправлен на Дальний Восток. В пересыльном пункте на Второй речке (теперь в черте Владивостока) 27 декабря 1938 О.Мандельштам умер от дистрофии в больничном бараке лагеря. В.Шкловский сказал о Мандельштаме: “Это был человек… странный… трудный… трогательный… и гениальный!”
*****
НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ
За субботним столом,
словно царь, восседает хозяин,
И двенадцать сынов —
как двенадцать библейских колен.
“Я, как раб ханаанский,
пахал и снимал урожаи,
Как еврей и отец, делал всё,
что нам бог повелел.
Вот такой, какой есть,
всё на свете я делать умею:
И доить, и ковать, и уладить
базарный скандал.
Я трудился и ездил;
я видел, поверьте еврею,
И Париж, и Нью-Йорк,
и в Одессе я тоже бывал”.
В хрен макает он белую халу, сопит и чихает,
И, размазавши слезы,
которых не может унять,
Говорит: “Хрен в субботу —
ведь это же радость какая,
Всё равно что страничку
Талмуда прочесть и понять.
А мои сыновья?
Я всегда их воспитывал честно,
И прошу я вас, пан,
объясните, пожалуйста, мне:
Я приучен к любому труду,
так найдется ли место
Для такого, как я,
в вашей новой советской стране?”
1924, Польша
(Перевод Р. Сефа)
