Archive for March, 2010
****
Бабий Яр
Посвящение Соломону Михоэлсу
Послушайте эту песню в исполнении автора
*****
в крошечном городишке после
второй мировой войны был
поставлен памятник 1600 евреям,
погибшим во время оккупации.
Совсем недавно выяснилось,
что всё было иначе…
Едвабне
Ты ищешь нас – карту бери помасштабней,
Чернильная капля, случайно упала…
А наше местечко зовется Едвабне,
Подобных местечек по свету немало
Есть ратуша, рынок, ручей – по колено,
Бельё на верёвках знаменами реет…
Тут жили счастливой порой довоенной
Соседи. Неважно, – поляки, евреи…
И памятник – будет. Ну, как же не высечь
По камню, как больно и горько бывает
Местечку, где больше полутора тысяч
Погибло: война-то была – мировая…
Всё будет – цветы, поминальные свечки,
Успеет поблекнуть гранит пьедестала,
Но позже окажется – в нашем местечке
Немецких частей вообще не стояло.
Ну, только – патруль раз в неделю заедет,
А вермахт его обошел стороною,
И нас убивали свои же соседи,
Которых считали мы близкой роднею
Как праздничный ужин, и выпит и съеден,
Вчерашний уют многолюдного дома…
И нелюди эти – свои же соседи,
И – брошена спичка в сухую солому…
Перину и шаль передать по наследству
При жизни – утраты и больше бывают…
Вначале обрушилось наше соседство,
А после – горящая крыша сарая.
А память окрепнет, а боль не ослабнет,
Стареть вплоть до ветхого – новым заветам…
А наше местечко зовётся Едвабне,
Дахау, Майданек, Варшавское гетто…
P.S. Посмотрите и послушайте. Поёт Н. Болтянская
Художник Елена Флёрова
*****
Последние поэты еврейские…
Кому прочтут они
Стихи свои на идиш?
Старики отошли к предкам,
Оглохли,
Отвыкли.
Молодежь не понимает.
В городишках
Собаки передохли.
Местечковые воробьи
В последнем колене
Изведены химией.
Ни школ, ни учеников.
Только кое-какие слова
Забрели попутно в белорусскую речь.
Мне смутно припоминается,
Наплывно видится,
Как на предвоенную мостовую
Летели из окон
Книжки с непонятными буквами,
Словно по снегу
Прошлось
Множество лапок птичьих.
Закрывалась школа
С целью
То ли единоязычия,
То ли взаимопонимания.
Хотя до той поры
Веками
Янка и Янкель,
Зося и Зелда
Друг дружку вполне понимали,
Даром что огольцы.
Дразнили магазинщика:
— У вас продаются
Свиные подковки?.. —
Летели книги
Грустнокрылыми пигалицами…
Смотрю
На книги белорусские
И вспоминаю
Унылокрылых одиноких
Изгнанниц. (1989)
- Авторизованный перевод с белорусского Наума Кислика
*****
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом — их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая. (1958)
*****
В чреде видений неизменных
Как совершенна и чиста
Твоих страниц проникновенных
Младенческая простота!
Се, в страшный час в горах застыли
Отец и сын, костер сложив.
Жив облик женственной Рахили,
Израиль-богоборец жив!
И кто, житейское отбросив,
Не плакал в детстве, прочитав,
Как братьев обнимал Иосиф
На высоте честей и слав!
Кто проникал, не пламенея,
Веков таинственную даль,
Познав сиянье Моисея,
С горы несущего скрижаль?!
Резец, и карандаш, и кисти,
И струны, и певучий стих –
Еще светлей, еще лучистей
Творят ряд образов твоих.
Какой поэт, какой художник
К тебе не приходил, любя:
Еврей, христианин, безбожник –
Все, все учились у тебя.
И сколько мыслей гениальных
С тобой невидимо слиты:
Сквозь блеск твоих страниц кристальных
Нам светят гениев мечты.
Ты вечно новой, век за веком,
За годом год, за мигом миг,
Встаешь – алтарь пред человеком,
О Библия! О Книга книг!
Ты – правда тайны сокровенной,
Ты – откровенье, ты – Завет,
Всевышним данный всей вселенной
Для прошлых и грядущих лет!
О Книга книг! Кто не изведал
В своей изменчивой судьбе,
Как ты целишь того, кто предал
Свой утомленный дух тебе! Не меркнут образы святые,
Однажды вызванны тобой:
Пред Евой – искушенья змия,
С голубкой возвращенной – Ной! (”Библия”, 1918)
МАГОМЕТ И САФИЯ
Сафия, проснувшись, заплетает ловкой
Голубой рукою пряди черных кос:
“Все меня ругают, Магомет, жидовкой”,-
Говорит сквозь слезы, не стирая слез.
Магомет, с усмешкой и любовью глядя,
Отвечает кротко: “Ты скажи им, друг:
Авраам – отец мой, Моисей – мой дядя,
Магомет – супруг”.
1914
ТОРА
Был с богом Моисей на дикой горной круче,
У врат небес стоял как в жертвенном дыму:
Сползали по горе грохочущие тучи –
И в голосе громов бог говорил ему.
Мешалось солнце с тьмой, основы скал дрожали,
И видел Моисей, как зиждилась Она:
Из белого огня – раскрытые скрижали,
Из черного огня – святые письмена.
И стиль – незримый стиль, чертивший их узоры,-
Бог о главу вождя склоненного отер,
И в пламенном венце шел восприемник Торы
К народу своему, в свой стан и свой шатер.
Воспойте песнь ему! Он радостней и краше
Светильника Седьми пред божьим алтарем:
Не от него ль зажгли мы пламенники наши,
Ни света, ни огня не уменьшая в нем?
1914
Иерусалим
Это было весной.
За восточной стеной
Был горячий
и радостный зной.
Зеленела трава.
На припеке во рву
Мак кропил огоньками
траву.
И сказал проводник:
«Господин! Я еврей
И, быть может,
потомок царей.
Погляди на цветы
по сионским стенам:
Это все, что осталося нам».
Я спросил «На цветы?»
И услышал в ответ:
«Господин! Это праотцев
след,
Кровь погибших в боях.
Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она».
В полдень был я на кровле.
Кругом подо мной,
Тоже кровлей — единой,
сплошной, —
Желто-розовый,
точно песок, возлежал
Древний город
и зноем дышал.
Одинокая пальма
вставала над ним
На холме опахалом своим,
И мелькали,
сверлили стрижи тишину,
И далеко я видел страну.
Морем серых холмов
расстилалась она
В дымке сизого
мглистого сна.
И я видел гористый Моав,
а внизу —
Ленту мертвой воды, бирюзу.
«От Галгала до Газы, —
сказал проводник, —
Край отцов ныне беден и дик.
Иудея в гробах.
Б-г раскинул по ней
Семя пепельно-серых камней.
Враг разрушил Сион.
Город тлел и сгорал —
И пророк Иеремия собрал
Теплый прах, прах золы
в погасавшем огне,
И развеял его по стране:
Да родит край отцов
только камень и мак!
Да исчахнет в нем
всяческий злак!
Да пребудет он гол,
иссушен, нелюдим
До прихода реченного Им!» (1908)
*****
“В сем христианнейшем из миров
Поэты – жиды.”
(Марина Цветаева)
Послание к евреям
В душном трамвае – тряска и жар, как в танке, –
В давке, после полудня, вблизи Таганки,
В гвалте таком, что сознание затмевалось,
Ехала пара, которая целовалась.
Были они горбоносы, бледны, костлявы,
Как искони бывают Мотлы и Хавы,
Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны –
Семя семитское, проклятое семижды.
В разных концах трамвая шипели хором:
“Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корень!
Ишь ведь две спирохеты – смотреть противно.
Мало их давят – сосутся демонстративно!”.
Что вы хотите в нашем Гиперборее?
Крепче целуйтесь, милые! Мы – евреи!
Сколько нас давят – а все не достигли цели.
Как ни сживали со света, а мы все целы.
Как ни топтали, как не тянули жилы,
Что не творили с нами – а мы все живы.
Свечи горят в семисвечном нашем шандале!
Нашему Бродскому Нобелевскую дали!
Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,
О мой народ богоизбранный – вечный лакмус!
Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.
Мы – индикаторы свинства любой эпохи.
Как наши скрипки плачут в тоске предсмертной!
Каждая гадина нас выбирает жертвой
Газа, погрома ли, проволоки колючей –
Ибо мы всех беззащитней – и всех живучей!
Участь избранника – травля, как ни печально.
Нам же она предназначена изначально:
В этой стране, где телами друг друга греем,
Быть человеком – значит уже евреем.
А уж кому не дано – хоть кричи, хоть сдохни, –
Тот поступает с досады в черные сотни:
Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит –
Хочется быть евреем, а не выходит.
Знаю, мое обращение против правил,
Ибо известно, что я не апостол Павел,
Но, не дождавшись совета, – право поэта, –
Я – таки да! – себе позволяю это,
Ибо во дни сокрушенья и поношенья
Нам не дано ни надежды, ни утешенья.
Вот моя Родина – Медной горы хозяйка.
Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.
То-то до гроба помню твою закалку,
То-то люблю тебя, как собака палку!
Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!
Наша кругом Отчизна. Наша могила.
Дышишь, пока целуешь уста и руки
Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.
Вот он, мой символ веры, двигавшей годы,
Тоненький стебель последней моей опоры,
Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
Девушка милая, ангел мой горбоносый. (24.05.2013)
———————————————————————————–
21 января 2016, Кливленд. Экспромт. Во время выступленя Михаила Ефремова и Дмитрия Быкова.по традиции зрителей попросили озвучить новостную тему для того, чтобы, пока идет концерт, Дмитрий Быков написал злободневный стих. Кливлендские зрители заказали стихотворение в стиле Сергея Есения о призыве В.В Путина к европейским евреям вернуться в Россию.
Ты жива ещё, моя Россия,
Часть седьмая суши и воды?
Как ни кинь, а мы твои родные,
Как ты называешь нас, жиды.
Слух прошёл, что твой суровый лидер,
Чуя бакс по 85,
Как-то вдруг возможности увидел
Нас позвать в Отечество опять.
Верит он – с чего б это, ей-Богу?
– Что по встарь протоптанной тропе
Мы придём назад, тая тревогу,
В старомодных пейсах и кипе.
Обалдеют пресса и наружка,
Выставят кошерную еду…
Родина! С чего бы ты, старушка,
Загрустила шибко по жиду?
Видно, до того уже раскрали,
Вплоть до мегавольт и киловатт,
– Что совсем воды не стало в кране,
И притом никто не виноват.
Не своих же близких я уволю,
Подойдя к трагическому дню!
Teddy Диму, Патрушева Колю,
Славу ли Суркова прогоню?
Вас-то, крайних, мне теперь и надо.
Говорят, что кризис на пять лет.
Вы одни мне помощь и отрада,
Вы одни мне несказанный свет.
Приезжайте радостно, как заи,
С детками, с имуществом своим…
– Ну чего, – жиды ему сказали, –
– Сделаем тебе Ерусалим.
Выстроим теплицы и кибуцы,
Как повсюду делают жиды.
Где без толку местные скребутся
– Расцветут фруктовые сады!
Средний век Российский будет долог,
Ведь за медицину мы горой:
Тут же каждый третий – стоматолог,
Гинеколог, кажется, второй…
Выстроим комфортные палаты,
Безработным дело подберем
– И при этом будем виноваты.
Можно даже изредка погром.
Рай тебе построим вместо ада,
Можно будет выдохнуть стране…
– Нет! – воскликнул Путин. – Нет! Не надо.
Лучше я как прежде. В шушуне.
программа ВСЁ БЫЛО С ДМИТРИЕМ БЫКОВЫМ (выпуск №128)
«Надеюсь быть в аду». Дмитрий Быков о валдайской речи Путина.
На заседании Международного дискуссионного клуба «Валдай» Владимир Путин сказал про тех, кто применит ядерное оружие против России: «Мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут, даже не успев раскаяться». Дмитрий Быков считает, что так Путин впервые откровенно признал, что цель президента — «привести население России в рай». Об этом — в новом выпуске «Все было».
Мое мировоззрение запутанно,
И, в общем, я надеюсь быть в аду
С условием, что там не будет Путина.
*****
Да, погиб мой народ
И объятый тяжелым, губительным сном,
Мой народ не поднялся в порыве одном,
Не почувствовал сил и восторга прилив,
Слыша радостный отклик на скорбный призыв.
И, сынов возвращенных увидя своих,
Он руки не простер, и не принял он их,
И в людской суете и под золота звон
Гром могучий затих, Б-жий глас заглушен,
И в отравленном сердце средь пошлых утех
Б-жье слово давно вызывает лишь смех…
Да, погиб мой народ, он к позору привык,
Без порывов и дел он постыдно поник.
Гнет цепей вековых – беспредельный позор –
Иссушил его ум, ослепил его взор.
Он к неволе привык, и его лишь гнетет
Рабский страх пред бичом, пыль вседневных забот.
Извиваясь, как червь, в бездне муки и бед,
Разве может он верить в грядущий рассвет,
Порываться к далеким, незримым лучам
И вещать свое слово грядущим векам?.. (1897)
(Пер. с иврита Л. Яффе)
*****
Дробицкий яр.
Увалы Дробицкого Яра
огнем осеннего пожара испепеляюще горят.
В траве и ветках дикой груши
парят расстрелянные души,
горюют, молятся, скорбят.
Вот этот кустик цвета меди
носил когда-то имя Мендель,
он был сапожник и трепач.
Тот одуванчик на полянке
никто иной, как ребе Янкель,
весёлый харьковский скрипач.
В ромашке – призрак человека;
библиотекарша Ревекка
вдыхает солнечную пыль.
А там, в круженьи листьев прелых,
танцет вечный танец “Фрейлехс”
босая девочка Рахиль.
“Жи-ды!..” – предатели орали,
когда толпу фашисты гнали
сюда, на тракторный завод.
Людей в евреях отрицая,
толкали в яму полицаи
калек, и старцев, и сирот.
Как вещий символ катастрофы,
мать восходила на Голгофу,
собой прикрывши малыша.
Хор автоматов монотонно
отпел библейскую Мадонну,
Мольбы и выкрики глуша.
Я-тот малыш, и невидимкой
лежу с убитыми в обнимку
в том окрававленном яру.
С презрительной нашивкой “юде”
среди затравленного люда.
Я – мертв…И дважды не умру.
Давным-давно все это было…
Но черносотенного пыла
не оградили реки слез.
Не жаль погромщикам усилий,
чтоб в старом эйхмановском стиле
еврейский разрешить вопрос.
На склонах Дробицкого Яра
от оружейного угара
еще туманится роса.
И тридцать тысяч монолитно,
как поминальную молитву
возносят к небу голоса
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Мне когда-то песню пела мама.
И припев, звеневший на губах,
в память мою врезался упрямо:
«Чири-бири, чири-бири, бах!»
Чири-бири…Все мы жили-были
и носили меты под ребром.
Чири-бири…Нас жестоко били, учинив расправу и погром.
Чири-бири…Языка лишили.
«Бей жидов!» – писали на столбах.
Чири-бири…Втихаря душили.
Чири-бири, чири-бири, бах!
Чири-бири…Мы сдыхали в гетто,
унося в очах безмолвный страх.
Чири-бири… Истлевали где-то
в безымянных ямах и ярах.
Чири-бири…Стали пеплом жестким
в жарких топках лагерных печей.
Чири-бири…Оплывали воском
поминальных трепетных свечей.
Чири-бири…Гнили мы в Сибири
с номерами на холсте рубах.
Били-били нас, да не добили.
Чири-бири, чири-бири, бах!
Чири-бири… В простеньком мотиве –
бесприютный материнский клич.
Чири-бири…Дочка в Тель-Авиве,
сын – в Париже, внук – на Брайтон-бич.
Чири-бири… Понесли по свету
мы тавро изгойское во лбах
Чири-бири… Чем дышать поэту?
Чири-бири, чири-бири, бах!
РУССКАЯ ГАРМОШКА В ТЕЛЬ-АВИВЕ
В центре Тель-Авива – русская гармошка!
То вздохнет лениво, то всплакнет немножко…
Музыкант нежданно в знойный вечер долгий,
в землях Иордана загрустил по Волге.
Вроде бы не старый, да в морщинах скулы.
Может, из Самары, может быть, из Тулы…
Братцы, я не знаю, хорошо иль плохо,
что попал в Израиль гармонист Тимоха.
Только б слушал вечно, как седой мужчина
возле семисвечья плачет про лучину.
Здесь, где чтят евреи Тору с праотцами,
по равнине реет тройка с бубенцами.
И гремит игриво над травой росистой
в центре Тель-Авива бубенец российский.
Царство берендеев, сосны да березы…
А у иудеев – на ресницах слезы.
Лей нам радость в уши, гармонист Тимошка:
пусть сближает души русская гармошка.
Улицею Герцля уношу я горечь.
Эх, не рви мне сердце, Тимофей Григорьич!
*****
Гренландский кит, владыка океана,
Раз проглотил пархатого жида.
Метаться начал он туда-сюда,
на третий день владыка занемог,
но вот жида переварить не мог.
И так Россия – о, сравненье жутко! –
И ты, как кит умрешь
От несварения желудка.
Зов озера
Памяти жертв фашизма Певзнер 1903, Сергеев 1934, Лебедев 1916, Бирман 1938, Бирман 1941, Дробот 1907…
Наши кеды как приморозило.
Тишина.
Гетто в Зозере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.
Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клев,
только кровь на крючке его крохотном,
кровь!
“Не могу, — говорит Володька, –
а по рылу — могу, это вроде как
не укладывается в мозгу!
Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.
Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай ее ладонью – болит!
Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?
А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть…”
“Не могу, — говорит Володька, –
лишь зажмурюсь –
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!”
Третью ночь как Костров пьет.
И ночами зовет с обрыва.
И к нему
Рыба
Чудо-юдо озерных вод!
“Рыба, летучая рыба,
с огневым лицом мадонны,
с плавниками белыми
как свистят паровозы, рыба,
Рива тебя звали, золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь еще,
с обрывком колючей проволоки или
рыба боли и печали,
прости меня, прокляни,
Ничего не отвечает рыба.
Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.
Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины.
