*****
Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) – был самым нецельным, непростым человеком на земле… Мне казалось,… что я единственный – незаконный, что все у меня за спиной перешёптываются и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня… Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал… Особенно мучительно было мне в 16–17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил даже при первом знакомстве – уже усатый – «зовите меня просто Колей», «а я Коля» и т.д. Это казалось шутовством, но это была боль. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь – никогда не показывать людям себя – отсюда, отсюда пошло всё остальное… Был у Розанова. Впечатление гадкое. Жаловался, что жиды заедают в гимназии его детей… Вчера был Паустовский: «Читали «Известия – насчёт Ермишки?». Оказывается, там целая полоса писем, где Ермилова приветствует тёмная масса читателей, ненавидящих Эренбурга за то, что он еврей, интеллигент, западник… У меня такое впечатление, будто какая-то пьяная личность рыгнула мне в лицо. Нет это слишком мягко. Явился из Минска некий Сергей Сергеевич Цитович и заявил, подмигивая, что у Первухина и Ворошилова жёны – еврейки, что у Маршака (как еврея) нет чувства родины, что Энгельс оставил завещание, в котором будто бы писал, что социализм погибнет, если к нему примкнут евреи, что настоящая фамилия Аверченко – Лившиц, что Маршак в юности был сионистом, что А.Ф. Кони на самом деле Кон и т.д… В книге (автобиография Ю.Н. Тынянова – А.З.) нигде не говорится, что Юрий Николаевич был еврей. Между тем та тончайшая интеллигентность, которая царит в его «Вазир Мухтаре», чаще всего свойственна еврейскому уму… Евреи – люди, наиболее предрасположенные к бескорыстию… От всей личности Владимира Евгеньевича (Жаботинского – А.З.) шла какая-то духовная радиация. В нём было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина. Меня восхищало в нём всё: и его голос, и его смех, и его густые чёрные волосы, свисавшие чубом над высоким лбом, и его широкие пушистые брови, и африканские губы, и подбородок, выдающийся вперёд. Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В.Е. писал тогда много стихов, – и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах.Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишинёве погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему ещё сильнее…Да, фашизм – страшная вещь, гнусная вещь, с которой необходимо бороться. В фильме (”Профессор Мамлок” – А.З.) показана травля профессора-еврея. Пытки, применяемые на допросах, очереди матерей и жён к окошку гестапо и ответы, которые они получают: «О вашем сыне ничего не известно», «сведений нет»; законы, печатаемые в газетах, о которых фашистские молодчики откровенно говорят, что это законы лишь для мирового общественного мнения. (Отрывки из писем и дневника писателя – А.З.)
*****
Это положительно преступление со стороны евреев, что они утаивают от русского читателя свою литературу. Порою дойдет до нас в переводе отрывок из Бялика. Мелькнет где-нибудь в газете, в нижнем этаже, новелла Переца. «Шиповник» даст повесть Шолом Аша «Городок». В «Знании» появится «Бог мести» (XIX сборник). Коммиссаржевская сыграет «На пути в Сион», — но все это случайно, бессвязно, на минутку — точно евреям стыдно самих себя, и они готовы десять раз перевести сомнительного Шнитцлера и постылого Тетмайера, лишь бы, хотя бы в намеке, не дать нам представления о Переце, Гиршбейне, о Шолом-Алейхеме.
Говорят, народилась плеяда молодых еврейских писателей. Мы их не знаем. Но судя по обрывкам, которые долетают до нас, мы думаем, что писатели эти прекрасны. Изумительна в них их чарующая свежесть. Как будто этим новорожденным не миновало уже двух тысяч лет. Они смотрят на все изумленно. Как радостно быть Шолом Ашем! Образы словно сами ласкаются к нему и просят: возьми нас! — и он берет их свободно и просто, едва наклоняясь, с какой-то женственной нежностью и творит из них мелодию. Очаровательна эта простота его жестов. Его «Бог мести» поэтичнейшая пьеса, но не чеховской, не метерлинковской поэзии, к которой мы привыкли и по руслам которой устремилась теперь вся русская драматургия, — а новой, шолом-ашевской…Правда, если бы не евреи, русская культура едва ли существовала бы.
Пойдите в любую библиотеку, читают почти сплошь евреи. Театр, выставка, публичная лекция, митинг — везде евреи, изучающие, спорящие, слушающие, работающие. Много ли без них расходилось бы русских книг, журналов, газет и могли бы говорить о русской литературе, о русской опере, о русской революции, если бы не поддержка, не помощь, не сотрудничество этого культурнейшего народа?
Но акушерка не то же, что родильница; и может быть, главная трагедия русского интеллигентного еврея, что он всегда только помогает родам русской культуры, накладывает, так сказать, на нее щипцы, а сам бесплоден и фатально не способен родить…Это почти загадочно: Толстой, Тургенев, Достоевский, Писемский, Лесков, Андреев — среди них нет ни одного еврея. Пушкин, Тютчев, Полонский, Фет, Брюсов, Бальмонт — ни одного еврея. Полевой, Белинский, Добролюбов, Григорьев, Писарев, Михайловский — ни одного еврея. Какой-то незримый градоначальник, фантастический Гершельман какой-то, словно раз навсегда запретил евреям въезд в заветный круг русской литературы, установил черту оседлости там, где, казалось бы, нет никаких преград, шлагбаумов и таможен… Еврей, вступая в русскую литературу, идет в ней на десятые роли не потому, что он бездарен, а потому, что язык, на котором он здесь пишет, не его язык; эстетика, которой он здесь придерживается, не его эстетика, — и я уверен, что, приведи сюда самого Шекспира и сделай его русским литератором, он завтра же заказал бы себе визитную карточку с золотым обрезом: Вильям ШЕКСПИР . Корреспондент «Бирж. вед.»…Еврейская молодежь — мечтательная, героическая, вдохновенная — осуждена на бесплодие, проклята каким-то утонченным, дьявольским проклятием. У Максима Белинского в «Отечественных записках» (1882 г.) была повесть «Искра Божья»[10], В ней Зильберман, еврей-народник, святой человек, уходит «в народ» — вместе с русской интеллигенцией и принимает всю чашу оскорблений, и пошлых намеков, и гнусного презрения со стороны тех, кому он отдал всю душу. Но эти оскорбления ничто перед внутренним чувством той проклятой оторванности, которая делает евреев — даровитейших и духовнейших людей — бесцветными, банальными, даже пошловатыми, ибо вырывает у них из рук тот матерьял, на котором они могли бы отпечатлеть свою личность. (Из статьи «Евреи и русская литература» в газете Свободные мысли, янв.1908 – А.З.)
Комментарий: Сын украинской крестьянки Екатерины Осиповны Корнейчуковой и … (?). В документах Чуковский всякий раз указывал разные отчества (Степанович, Мануилович, Васильевич, Н.Е. Корнейчуков). По метрике он был Николай Корнейчуков, т.е. незаконнорожденный. Однако, у него была родная сестра – Мария, родившаяся в 1879 году. Исследователям удалось установить, что в тех документах Марии, где присутствует отчество, она названа Мануиловна, либо Эммануиловна. Предполагают, что отцом Корнея Чуковского является Потомственный Почётный Гражданин Одессы Эммануил Соломонович Левинсон, 1851 года рождения, сын владельца типографий, расположенных в нескольких городах. Отец всеми силами препятствовал «неравному браку» своего сына с простой крестьянкой и добился своего. Еврейское происхождение отца не вызывает сомнений. Корней Иванович навсегда был оскорблён за мать, но она всю жизнь любила отца своих детей – в их доме всегда висел портрет бородатого мужчины. Он не мог простить отцу того, что он сделал: обманул любившую его всю жизнь женщину и обрёк на безотцовщину двух своих детей. После той семейной драмы, которую он пережил в детстве, вполне могло случиться и так, что он стал бы юдофобом: хотя бы из-за любви к матери, хотя бы в отместку за своё искалеченное детство. Этого не произошло: случилось обратное – его потянуло к евреям. В 1903 году он женился на еврейской девушке – одесситке Гольдфельд. У них родилось четверо детей (Николай, Лидия, Борис и Мария) – выжили двое старших. Младшая дочь Маша умерла в детстве от туберкулёза. Оба сына были на фронте во время войны. Младший – Борис – погиб в первые военные месяцы; Николаю повезло – он вернулся. И Николай, и Лидия были известными писателями.
