Archive for the ‘.5. Литераторы.’ Category
******
Выстраданное волей-неволей становится человеческим. Среди немой природы мы присвоили себе право страдать от самого факта бытия и говорим “нервы”, боясь заглядывать в суть… Когда в Нью-Йорке жара, количество жертв зашкаливает. Допустим, вы не первой молодости еврей, пробились сами, в молодости нахлебались, дурная наследственность, а тут еще жена уехала к матери, брат запропастился, племянник болен, невестка ополоумела… Кстати, а при чем тут “еврей”? Темная фигура идет по набережной. Это Левенталь. Сейчас он нарвется. Наши “черные люди” окружают нас так плотно, что удивительно, как мы не сталкиваемся поминутно. На каждого монаха находится черт из коробочки. Левенталь лопается от возмущения: оказывается, будучи еще без места, он устроил нанимателю скандал, в результате которого организовавший встречу Олби, видите ли, уволен! Ну явный же поклеп! Как только доказать, что скандал вышел сам собой? Чертов идиот и раньше позволял себе антисемитские шуточки, но разве Левенталю взбрело бы в голову отомстить, да еще таким способом?! Ведь нет же вины, а совесть тлеет, и первично имущий никнет под напором неимущего, и даже какая-то дикая правда чудится в оскорблениях, и отступаешь. Этот тип на голубом глазу считает, что миром заправляют евреи! Если бы! Но падение аристократа не нуждается в аристократичности. Олби и ненавидит Левенталя, и рассчитывает на него, жмется к нему, как тонущий цепляется за спасителя и топит его вместе с собой. Антисемит вселяется к еврею, роется в вещах, приводит шлюху, сорит, хамит, ища иррациональных сатисфакций. Через несколько лет после того, как, попытавшись отравиться газом, он будет все-таки вышвырнут за порог, встреченный в театре, шикарный, в сопровождении кинозвезды, Олби первым поздоровается с Левенталем и скажет, что “тогда” плевать хотел на все, но с тех пор изменился. Левенталь крикнет ему вслед: “Так кто же правит?” – и не услышит ответа. ( Отрывок из романа ”Жертва”, 2003 г. – А.З.)
Комментарий: Его звали Соломон Белов. Он родился в Канаде в семье русских евреев-эмигрантов, а когда вырос, слегка переиначил имя – Сол Беллоу – и стал одним из великих американских романистов. Хотя все его романы напрямую связаны с еврейскими сюжетами, да и большинство героев у него обычно евреи, сам он всячески открещивался от попытки критиков рассматривать его в обойме еврейско-американской литературы, в одном ряду с Бернардом Маламедом и Филипом Ротом. И был, пожалуй, прав. В его романах поставлены всечеловеческие, общекультурные проблемы, хотя, конечно, над ними бьется, мучается человек с очевидно еврейской слегка свихнутой психикой. В романе “Жертва” рассказывается о жизни нью-йоркских интеллектуалов, о сложных отношениях, складывающихся с миром и самим собой у журналиста Левенталя, которому то и дело напоминают, что он – еврей. Как сохранить себя, свою личность, как не позволить подчинить свою жизнь обстоятельствам и чужой воле? Как не стать жертвой?
*****
Главарями национальной культуры оказываятся чуждые этой культуре люди… Посмотрите списки сотрудников газет и журналов России: кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди, есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских; но то – исключения. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне эсперанто и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык… Становится страшно за судьбу родного искусства… .Еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю; с другой стороны – еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимает голос в защиту права русской литературы быть русской и только русской…Вы думаете, что только в русской литературе имеет место грустный факт торжества еврейского городового? В том-то и дело, что нет.
В моем детстве не было ни одной русской книжки. Мне было одиннадцать или двенадцать лет, когда я научился кое-как по слогам читать по-русски. Учился я этому на… заглавных листах Талмуда, потому что там названия каждой книги, как это требовалось по закону, повторялись теми же самыми ассонансами слов по-русски. Почти большинство евреев, в том числе ремесленники, изучали Талмуд. Кто меньше знал, кто больше. Я помню шорника, который всегда в субботу, когда в синагогу собирались евреи, разбирал им довольно замысловатые вещи. Те, которые не знали, не могли разбираться сами, собирались в синагоге, и между двумя молитвами – предвечерней и вечерней – шорник читал Талмуд и объяснял, в чем дело… На август приходится день, когда сгорел храм царя Соломона. В этот день постятся все евреи, даже дети. На целый день уходят на кладбище, там “вместе с мертвыми” молятся, и я до того был насыщен атмосферой потери этого храма, так много говорили об этом, что мне в мои тогдашние 6 – 7 лет казалось, что я чувствовал запах этого угара-пожара… Я хочу сказать относительно моего национализма.Суть моего неизжитого национализма состоит в том, что я был чрезвычайно привязан к еврейскому языку…Я работал на нём 28 лет, я его люблю, хотя он имеет массу недостатков. Я знаю, что мне предстоит недолгая жизнь, но я его люблю, как сын, любящий мать. ( Из материалов следствия в НКВД – А.З.)
Комментарий: Помог ли этот откровенный рассказ смягчить сердца сталинских судей? Конечно, нет! Но из этой исповеди писателя они извлекли для себя выгоду – нашли необходмую строчку для приговора, пристегнутую к другим обвинениям: “Подсудимый Бергельсон, являясь выходцем из семьи крупного торговца и являясь убежденным еврейским националистом… пропагандировал национальную ограниченность, обособленность и исключительность еврейского народа”.
*****
Мне надоело оправдываться, что я не еврей, как и, впрочем, еще более доказывать, что я русский. Я борюсь за одну свободу, за свободу употребления слов. Не в кавычках. Вы знаете, какой знак препинания был самым распространенным при рейхе? Кавычки. Мы оказались в системе закавыченных слов. Ни одного слова нельзя было сказать без кавычек. Однажды в Большом театре, где проходило мероприятие типа «Триумфа» или что-то такое, встречаю какого-то представителя американского посольства. Здрасьте — здрасьте. Я спрашиваю его: «Чего евреев так много?» Он вздрогнул, затрепетал и стал оглядываться — не дай Б-г, его рядом со мной заметили. Я борец за свободное употребление слова «еврей». Сколько можно вздрагивать от этого обстоятельства? Я вспомнил Розанова, который написал, по-моему, еще в 1906 году в связи с какими-то манифестами в своих записочках: «Экая теперь забота для русского интеллигента, как бы еврея не обидеть?..» Слово «еврей» режется пополам: произнесенное евреем и неевреем. Слова «еврей» и «русский» существуют, они не оскорбительны, и до каких пор я должен вздрагивать, что я русский?! Мы живем в стране, у которой практически до сих пор нет менталитета. Кто такие русские, сказать трудно. Когда у меня спрашивают: кто такие русские? — я говорю: знаете, это не получившиеся немцы, не получившиеся евреи, не получившиеся японцы. И точно так же с кавычками у меня спрашивают: «А почему японцы?» Про евреев или немцев почему-то не спрашивают. Как и слово «еврей», еврейский вопрос есть и его нет — раздвоение сознания. Так получилось, что я, русский человек, в «Пушкинском доме» поднял еврейский вопрос. Мы с евреями объединены одной любовью — любовью к русскому языку. Это еще отметил Борис Парамонов в эссе «Русский человек как еврей». Оно начинается именно с этой раскладки, что людей, настолько посвятивших себя слову или уверовавших в него, как русский или еврей, нет. Поэтому их так легко надуть и обмануть, потому что они слишком верят в слово, полностью начинают ему соответствовать. Нет лучших читателей и нет более филологически языковых народов, чем евреи.
*****
У меня в 1998 году вышла книга “Неизбежность ненаписанного”, первый опыт автобиографии. Но из нее выпала одна глава, она называлась “Еврейские ангелы”. Я побоялся – а вдруг не так поймут, что-то подумают. Лживый страх, в котором, может быть, виноваты обе стороны. Я кратко перескажу эту главу и вспомню заодно людей, из которых многих уже нет. И это не подделка. Это факт моей жизни. Так случилось, что во время блокады Ленинграда меня спасла жена моего дядьки, о ней написан рассказ “Похороны доктора”. Она меня спасла, когда, вынося из госпиталя, отдала мне свою кашу. Я до сих пор помню эту кашу, она была, как клейстер, с концентрическими отпечатками на кастрюльке, более похожая на морскую раковину, чем на кашу. Но мне в четырехлетнем возрасте удалось пережить зиму. Она меня спасла в ту зиму, а потом сказала матери: “Уезжай”. И мать умудрилась вывезти нас с братом в 1942 году по блокадному ладожскому ломающемуся льду. Когда я оглядываюсь назад, то замечаю: каждый раз в какой-то важный момент моей жизни ниоткуда появляется человек, который потом оказывается евреем. Тетка для меня была первой.
Живу я себе спокойно без евреев, даже не замечаю, что тетка тоже со мной живет в квартире. Я ничего этого не замечаю и ничего не пишу. Я был знаменит чудовищными мышцами, изобрел то, что потом стало в моде, при Сталине это не было разрешено. Я был культуристом и накачался так, что был знаменит, как Шварценеггер своего времени. В 1956 году, во время оттепели, выхожу из кинотеатра, где проходила неделя итальянского кино. Посмотрел фильм “Дорога” Федерико Феллини, который меня совершенно потряс. Встречаю моего соученика. И начинаю ему излагать свои суждения по поводу фильма. Он был так поражен, что, кроме мускулов, у меня есть и мысли, что пригласил меня в литературное объединение. Когда я туда попал, то понял, что попал в свою среду. Так мне пришлось начать писать, чтобы из нее не выпасть. Почему он появился, зачем он меня туда затащил – этого объяснить нельзя. Этого человека звали Яша Виньковецкий. Царство ему небесное.
А потом, когда уже я стал начинающим писателем, и оттепель все еще теплилась, шли мы как-то с приятелем Сашей Кушнером из литобъединения. Я узнал про свое происхождение. У меня мать – дворянка, отец – почетный гражданин. Стал ему пересказывать, ничего не имея в виду. Саша молчал. Потом сказал мне великую фразу, я помню ее до сих пор: “Я такого про своих ничего не знаю, но знаю одно: пять тысяч лет мои предки были евреями”. Вот это мне показалось очень существенным добавлением к скромному послужному дворянскому списку. Такая вот история.
Как-то возник разговор: был ли у меня учитель? Я хвастливо говорил: нет, у меня не было учителя, то есть я находил их в русской классике. Но такого учителя, как положено по жизни, гуру, что ли, не было. Потом у нас с Кушнером появился, наконец, учитель – Лидия Гинзбург. О чем она с нами беседовала, это понять нельзя, потому что сравнить наш интеллектуальный уровень и ее багаж с нашим было невозможно. Однако мы общались естественно. Помогал, конечно, Петербург, потому что Петербург оставался всегда Петербургом, эти камни несли за собой культуру. Писатель – это, прежде всего, читатель. Что он начитал – с особой страстью, с особой способностью к чтению, – то и есть.
Михаил Слонимский. Последний живой Серапион из группы писателей 20-х годов “Серапионовы братья”. Что он для меня только ни вытворял, при этом был не самого смелого десятка. Ради меня он делал то, что не мог сделать ради себя. Невозможно забыть, как в 1963 году он просил Георгия Маркова не уничтожать меня. В 20-е годы он Георгию Маркову помог. Мою первую книжку объявили формалистской, и Марков должен был со мной расправиться. Это было в то время, когда он приехал от Политбюро “шерстить” Ленинград. Вот в это время к нему подошел Михаил Слонимский и попросил за меня. Я помню его лицо, он весь трясся как осиновый лист. Но он попросил, а Марков выполнил.
И опять появляются эти самые евреи. Я как-то спросил свою подругу: “Скажи мне, наконец, кто вы такие?” Она говорит: “А вот и не скажу”. Все это так хитро. В 68-м году на каком-то дурацком выступлении в какой-то библиотечке (были тогда такие, за это платили 15 рублей за выступление) – у меня вышли уже кое-какие книжки в Ленинграде – была встреча с читателями, все это в тесноте. Вдруг вижу – сидит благородная красивая седая дама. Сидит, и когда какие-то читатели что-то вякают, она прыгает на стуле от негодования, но молчит. Я вижу, что она кипит и молчит.
Что такое? А я перед этим выступлением получил роскошное письмо от читателя, самое лучшее в своей жизни, такое изысканное, настоящее. И вдруг она все-таки не выдержала и задала какой-то вопрос или реплику подала какому-то критику из зала. После вечера я подошел к ней и спросил: “Так это вы написали мне это письмо?” И до самой ее смерти она добровольно стала моим литературным секретарем. Елена Самсоновна Ральбе знала три языка, книги иностранных авторов читала в подлиннике. Она была намного старше меня – 1895 года рождения. Она восстанавливала для меня рукописи аккуратным архитектурным почерком. Почему она появилась в этот момент? Моя мать ее ревновала, а она ревновала мою мать, будучи на 10 лет старше моей матери. Это какое-то чудо. Ее эстафету в 1987 году, когда я оказался впервые в Америке, подхватили Присцилла Меер и Эллен Чансис, первые “битоведки”, профессора Веслианского и Принстонского университетов. Про американок хотя бы не надо знать, еврейки ли они.
Положим, у меня не чистая русская внешность. Что-то есть от татарского ига. Я даже хотел написать книгу с точки зрения русского человека, которого иной раз принимают за еврея, и назвать ее “Похожий на еврея”. Однажды был у меня замечательный эпизод. Чудный дядька приехал из Израиля, один из основоположников израильской литературы – Арон Аппельфельд. Мы друг другу понравились с первого взгляда. Он мне чем-то напомнил моего друга Юза Алешковского. Мы познакомились на приеме, который устраивала чудная женщина, израильский посол в России Ализа Шенар. Арон начинает этот разговор: “Может, бабушка, может дедушка?” – “Вы знаете, я бы и рад, но не получается, не складывается”. Он посмотрел на меня и говорит: “Сделаем!” Наступили тяжелые времена, потому что заканчивалась оттепель, на которую была еще какая-то надежда. Появился Юз Алешковский. Как он появился? Очень просто. Он увидел меня, когда я был с чудовищного бодуна и, как сейчас помню, накормил меня грибным супом. И с 1968 года и по сей день у меня более близкого друга нет. Я сам его выпихивал за границу, потому что ему бы не простили “метропольские” дела. Он уже написал книги “Рука”, “Николай Николаевич”, они ходили в самиздате, он скрывал авторство. У него был вызов через жену. Но он колебался, как настоящий русопят. А когда он уехал, я понял, чего я лишился. Во- первых, мне не с кем было поговорить, во-вторых, мне не с кем было выпить, в-третьих, мне не с кем было поесть. Я лишился аппетита, потому что из его рук я получал такое питание! До сих пор эта дружба свято сохраняется, слава Б-гу. Я надеюсь в будущем году поехать к нему на 75-летие в Штаты, в Коннектикут.
…Вдруг в дверь кто-то стучится, и передо мной стоит человек с черной бородой, как бы теперь сказали, с ярко выраженной южной внешностью. Оказалось, это мой поклонник и читатель Юрий Карабчиевский. Он узнал, что мы живем в соседних домах, и пришел первым. Юрий помог мне переправить “Пушкинский дом” на Запад. В своей лаборатории он переснимал мою книгу на фотопленку. Потом он первый написал о “Пушкинском доме” еще до его публикации в “Гранях”. Зачем? Что ему было надо? Каким ветром его занесло?
Когда осенью 1986 года меня впервые выпустили на Запад, я был абсолютно измучен десятилетним запретом, невыездом за границу, всего боялся – я не люблю, когда так говорят другие, но сам произнесу: совок, впервые пересекающий границу. Я был уверен, что в Западном Берлине меня задержат. Первое, что я сделал, -закурил в аэропорту, тогда разрешалось курить только в международном аэропорту. Выкурил сигарету, потом прошел все формальности и оказался в самолете. Думал, что и там меня задержат. Дело в том, что в то время пассажиры попадали в Западный Берлин без визы, их встречал наш служащий из посольства и перевозил через границу. Думал, вот тут он меня задержит. Это была моя первая зарубежная поездка. После всех этих страхов, ужасов открываются двери, и я вижу розы и мои книги. У меня жуткая простуда, аллергия. Кошмар. И вдруг на выходе вижу какого-то молодого небритого мужика, который говорит мне: “Пойдем!” Я спрашиваю его: “А ты кто такой?” – “А я тебя видел, когда я был маленький, ты заходил к моему дяде”. Натан Федоровский, так звали небритого мужика, оказался берлинским галерейщиком. Он десять дней провел со мной, больным человеком, водил меня за ручку, учил, как жить на Западе. Почему он пришел, кто ему приказал?
И вот я говорю – это все были евреи. Я хотел написать об этом главу “Еврейские ангелы”. Все эти люди появлялись в моей жизни в самые острые моменты. Вот такое свойство. (Из статьи ”Похожий на еврея /История ненаписанной главы/” в международном еврейском журнале ‘Алеф”, № 960/04/2007 – А.З.)
*****
Предположите, что окружающие Вас люди постоянно говорят с величайшим презрением о Вашем отце и матери и имеют по отношению к ним лишь унижающие ругательства и сарказмы, каковы были бы Ваши чувства? Но это именно происходит с Господом Иисусом Христом. Забывают или не хотят знать, что наш Бог, ставший человеком, еврей, еврей по преимуществу, по природе, что мать его еврейка, цветок еврейской расы, что апостолы были евреи, так же как и все пророки, наконец, что наша священная литургия почерпнута из еврейских книг. Но тогда как выразить чудовищность оскорбления и кощунства, которое представляет собой унижение еврейской расы?
Думаю, что не будет кощунством, если к Всевышнему отнести земную поговорку: кто кого любит, тот того и чубит.
Бог любит евреев, Бог никогда не оставлял их, ибо евреи всегда живут с Богом в душе. Изгнанием и странствиями Он проверял их и закалял души набожные, отлучал от исконной родины, чтобы жило стремление вернуться к ней, иметь свою родину, чтить ее, видеть во сне, страдать от невозможности жить на родине.
* Иногда я думаю, что не повредило бы и нам, браткам-белорусам, побывать изгнанниками для того, чтобы так чтить свою святую землю, как евреи. Писал же великий сын Беларуси Адам Мицкевич, что родина – как здоровье: только тогда и замечаешь, когда потеряешь. Беларусь стала для евреев теплой хатой. У нас евреи никогда не чувствовали себя пришельцами. Для белоруса еврей настолько свой, что не каждый белорус и еврей помнит о бегстве евреев в Беларусь от преследований в средневековой Европе. Из Беларуси вышло неисчислимое количество евреев – знаменитых деятелей культуры, литературы, науки. Если всех перечислить поименно, получился бы солидный том.
* Евреи сохранили свой язык и хорошо усвоили белорусский. Некоторые до того хорошо, что стали классиками белорусской культуры. Не многие из белорусских писателей так глубоко чувствовали белорусское слово, народный дух, как Змитрок Бядуля (в еврействе – Самуил Плавник).
* Наши языки взаимообогащались. Слова, как птицы, перелетали из-под одной крыши под другую. Это, в основном, через язык идиш из немецкого в белорусский язык пришли и “цэгла” (кирпич), и “дах” (крыша), и “цыбуля “(лук), и “цвик” (гвоздь). И множество других слов, которые несли купцы, мастера, странствующие люди. А белорусские слова прижились и в языке еврейском. Здесь и татэ, и ласке, бульба и вячэра, сажалке и самогон. Всего не перечесть. Не зря говорят: еврейское “сейчас” как белорусское “пачакай” (“подожди”.) И это и про евреев, и про нас, братьев-белорусов…
* В Белоруссии исторически никогда не было антисемитизма. Ибо не по заветам Божьим гнать изгнанных, травить тех, кого приютили, грабить своих. А евреи стали для белорусов своими. Переплелся, перемешался сам быт. И детей от смешанных браков так и называли – мешанцы. Без малейшей нотки оскорбления. С улыбчивой серьезностью доказывали: кто женится на еврейке, у того свиньи водятся. Шутки всегда были незлыми. Естественно, что народ любит посмеиваться над собой и над своими соседями, друзьями, побратимами. Это не проявления антисемитизма, когда дети забегали в магазин и спрашивали у продавца-еврея: “У вас продаются свиные подковки?”
* Мне до сих пор вкусно от сладкой тушеной моркови. Мама готовила ее по рецепту цымеса. И когда на исходе столетия я был в гостях у бывшего режиссера театра имени Якуба Коласа господина Казимировского, угощаясь цымесом, вспомнил мамину тушеную морковь. Представьте себе: в Стокгольме жена Казимировского на чистейшем белорусском языке пригласила меня за стол, вспоминала, как работала она в газете “Піянэр Беларусі”. И в Швецию бобруйчанин Казимировский и его жена взяли с собой родной для них белорусский язык. Дома у нас, бывало, говорили, что надо идти к сапожнику и дать сапогам “асаюзки”, потому что так говорили сапожники-евреи – “асаюзке”. Про девушку, у которой было слишком много кавалеров, говорили: у нее а хосаны завелись. Про молодуху, особо популярную у мужиков, замечали: к ней по ночам бохеры ходят. И на идиш а хосн – жених, бохер – парень, кавалер. Как корни зеленых дубрав, переплелись, перепутались белорусские и еврейские песни, сказки, предания, прибаутки…
* Фольклор зафиксировал и социальные изменения в обществе. Черта оседлости сдерживала евреев, не давала вырваться за границы запретного круга ни мысли, ни слову. Отсюда и еврейский фанатизм. Отсюда, при всей их мудрости, и чрезмерная доверчивость евреев. Большевики на этом сыграли. Они как бы размыли черту оседлости, даже допустили евреев к каким-то должностям…
* Среди евреев бытовал такой анекдот: в еврейское местечко приехал Борух чуть ли не комиссаром. (Моя мама называла коммисаров комисраями.) Мать Боруха хвалится перед соседками: “Вот приехал Борух мит портупей, мит наган, мит в лоб твою мать”. Вот и все, что дала революция бывшему обитателю черты оседлости. Все это шутки-шмутки, без них еврей как бы и не еврей вовсе…
* Евреям сначала позволили открыть школы, газеты, театры. Идиш назвали еврейским языком, точно так же, как в Молдове изобрели молдавский. А затем школы, театры, все печатное и непечатное еврейское закрыли и опечатали. Перед войной мне, малышу тогда, на всю жизнь запало в душу жуткое зрелище. Через окна закрытых еврейских школ летели книги, словно птицы с оборванными крыльями. Буквы, как птичьи лапки на снегу, на страницах в один миг ставших бездомными книг наполнились лютым отчаяньем, немой скорбью. Позже я понял, что еврейские книги повторили печальную судьбу белорусских старопечатных книг, униятских и глубинных духом фолиантов кривичей. Антисемитизм и великодержавный шовинизм, как писал Маяковский, близнецы-братья. Из вечных веков в белорусском языке слово “жид” не имело и слабого оттенка оскорбления, унижения…
* Большевики ввели пятую графу в паспорте и анкетах, спровоцировали дело кремлевских врачей, перед самой смертью “отца всех народов” забивали последние гвозди в нары где-то в Сибири и в Биробиджане, куда этот “отец” собирался согнать всех евреев советской империи… Здесь мне вспомнился анекдот-быль. И в самом деле так было. Это еще тогда происходило, когда в наших речках было много рыбы, а в местечках жило много евреев. По телефону долго, как это любят не только евреи, разговаривают двое на языке идиш. Вдруг в разговор врывается голос молодого гэбиста: “Перестаньте разговаривать на иностранном языке! Я ничего не понимаю.” В те времена техника подслушивания была еще несовершенная, не такая, как у нас сейчас. Все делалось, как говорится, вручную. Грустно, но сейчас этот “иностранный язык” уже почти не звучит на наших белорусских улицах. Его изъяли из употребления. А ведь он чувствовал себя дома в нашей толерантной Беларуси. А следом то же самое делается и с белорусским языком – хозяином. И ему сказали властно и безаппеляционно: не изгоняем, но просим вон!
Пусть себе евреев называют так, как им нравится. Только бы евреи были! (Из эссе ”Только бы евреи были”, 2011. Перевод В.Левина – А.З.)
*****
Я очень взволнован и в то же время горд тем, что жуткую дату трагедии Бабьего Яра в Московском еврейском общинном доме отмечают фильмом «Дамский портной», в основу которого легла моя пьеса. Когда после многих лет умолчания того, что случилось в оккупированном фашистами Киеве в сентябре сорок первого, кинематографистам, наконец, дозволили подступить к этой неугасающей теме – режиссёр начал с того, что на главную роль старого киевского еврея пригласил относительно молодого, но уже признанного великим, русского актёра Иннокентия Смоктуновского. Нравственное величие этого человека проявилось в том, что он немедленно откликнулся на обращение, забросил все другие дела и с головой и сердцем окунулся в то, что всегда будет хранить память моего народа. В игре Смоктуновского – сила волнующих открытий. Воистину, это – творческий подвиг, свидетелем свершения которого я был.
*****
Но у системы был способ заставить человека осознать свою этническую принадлежность. В Советском Союзе есть удостоверяющий документ — паспорт, в котором указываются ваши имя, фамилия, место рождения и национальность. Отступление от этого правила может караться законом. Так что антисемитизм в России в значительной степени порождается государством.Теперь не нахожу в этом ничего оскорбительного, но такое отношение пришло позже. Когда я работал на заводе, даже когда сидел в тюрьме, я удивительно мало сталкивался с антисемитизмом. Сильнее всего антисемитизм проявлялся у литераторов, интеллектуалов. Вот где к национальности действительно относятся болезненно, ведь от пятого пункта зависит карьера . (Из книги Джейн В.Катц. «Artists in Exile» N.Y., 1993 – А.З.)
*****
Что касается христианства, то я воспринимал его с лирической точки зрения, поскольку иудаизм говорит “мы”, а христианство – “я”… Вы знаете, для русского человека нет большой разницы между Ветхим и Новым Заветом. Для русского человека это, по сути, одна книга с параллельными местами, которую можно листать вперед-назад. Поэтому, когда я оказался на Западе, я был поражен (вначале, по крайней мере) строгим разграничением на евреев и неевреев. Я думал: “Ерунда! Чушь собачья! Ведь это лишает их перспективы!”. Как убеждение христианство не слишком удовлетворяет меня, оно мне не очень интересно… Я очень плохой еврей. Меня в свое время корили в еврейских кругах за то, что я не поддерживаю борьбу евреев за свои права. И за то, что в стихах у меня слишком много евангельских тем. Это, по-моему, полная чушь. С моей стороны тут нет никакого отказа от наследия предков… (Из интервью со Свеном Беркертсом. Нью-Йорк.1979г – А.З.)
*****
Я хотел бы подчеркнуть, что еврей — определение расы, в то время как христианин — определение церковной принадлежности. Это значит, что человек — еврей прежде всего по крови и потом уже по вероисповеданию, в то время как христианином он становится только по вероисповеданию. / В отличие от еврейской тождественности, которая приобретается с рождением, христианская тождественность возникает от следования путям Спасителя, и само имя уже на это указывает. Недостаточно родиться, быть крещеным и воспитанным в христианской Церкви, ибо никакая вера не наследственна; она всегда — вопрос личного выбора и поведения. Одним словом: христианином человек становится через дела, не через слова…
* В школе быть евреем означало постоянную готовность защищаться. Когда меня называли “жидом”, я лез с кулаками. Я вообще довольно болезненно реагировал на подобные “шутки”, воспринимал их как личное оскорбление. Меня задевало, что я — еврей.
* В возрасте двадцати четырех лет или двадцати трех, уже не помню точно, я впервые прочитал Ветхий и Новый Завет. И это на меня произвело, может быть, самое сильное впечатление в жизни… Разумеется, я понял, что метафизические горизонты, предлагаемые христианством, менее значительны, чем те, которые предлагаются иудаизмом. Но я совершил свой выбор в сторону идеалов христианства, если угодно.
* Еврей перестает быть таковым только когда он умирает; христианин вполне может погибнуть задолго до физической смерти. То, что произошло в Освенциме, было торжеством зверства в человеке, отнюдь не религиозной драмой. (Из ”Открытого письма”. “Русская мысль”. 22 сентября 1989 – А.З.)
*****
Я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть евреем в большей степени, чем я. Папа, мама не вызывают ни малейших сомнений. Без всякой примеси. Но думаю, я еврей не только поэтому. Я знаю, что мои взгляды отличает некий абсолютизм. В вопросах антисемитизма следует быть очень осторожным. Антисемитизм — это по сути одна из форм расизма.( Сказано Бродским не серьёзно, куража ради – А.З.)
*****
Еврей – солдат по определению. И в древние времена и в нынешние. Вот я, например, чем не солдат? Мечтал стать моряком и лётчиком, но не прошёл по процентной норме и стал поэтом. Но в душе как был, так и остался солдат. Просто временно – на два тысячелетия диаспорной жизни – еврей про своё солдатское назначение позабыл. Вот я и говорю, что еврею пророда по барабану…
* А мы все в какой-то степени расисты. Нам не нравятся какие-то лица, какой-то тип красоты. А идеология появляется уже позднее. Ведь что такое предрассудки, в том числе и расовые? Это способ выразить недовольство положением человека в мире. Проблема возникает, когда предрассудок становится частью системы. Посмотрите на Германию: каковы корни немецкого антисемитизма? Тридцатые годы. Страшная экономическая катастрофа после Первой мировой войны. Разумеется, кого-то надо невзлюбить. А кого можно не любить, если не любить нельзя? Будем ненавидеть евреев — у них такие длинные носы…Анна Андреевна (Ахматова – А.З.) называла меня Полтора Кота, её кис-кис так звали, а один раз, по той же кошачьей аналогии: ” Не обижайтесь, но вы типичный Полтора Жида” – ”Чего обижаться! – говорю, – Бессмысленное слово, без никаких нюансов. Тем более, цитата”. В любом случае, преуменьшала. Не полтора, а два жида. Я – жид на двести процентов. Двойной еврей. Как причина – раз, как следствие – два. Как причина – по папе и маме, на генетическом уровне, без примесей. Как следствие – на историко-метафизическом…Кончается еврейский век. Век трагедии и триумфа. Трагедия и есть триумф. Что имена перечислять – жизни не хватит! Главное имя – Гитлер. Куда мы без него? Он сделал наши претензии обоснованными, сметя с пути препоны. Мой тёзка ему тоже пособил – не без того.
* После Холокоста любое проявление антисемитизма стало преступлением против человечества, что и развязало нам руки. Антисемитизм и Холокост – это переход количества в качество. Вот все теперь жидам и чешут пейсы. По сути тот же мировой порядок, но на еврейских основаниях. Америка как проводнок еврейской идеи. ”Протоколы сионских мудрецов” на самом деле подлинник, евреи тайно гордятся ими и пользуются как шпаргалкой.
* Кочуют. В этом всё дело. Природа – родная стихия для аборигена, но не для пришельца, коим чувствует себя еврей в любой стране проживания, а теперь ещё и включая Израиль, alas. Не успевает привыкнуть. А ты знаешь, что на идише только два названия цветов: роза и лилия. Теперь представь, идут русский с евреем по лесу : для одного – всё родное и названное, для другого – чужое и чуждое. Да ещё безымянное. Не просто чуждое, а врождебное, опасное. Абориген любит природу, еврей её боится. Я – другое дело. Природа для меня – благоприобретённая привычка. Спасибо Марине – даровала мне зрячесть…
* Русская красавица антисемитских корней рядом. Смотришь, стал бы почвенником, не вмешайся мировая закулиса…Евреи как народ Книги – народ пассионарный, исторический…Главное, мне кажется, отличие древних иудеев от других племён, что нам пришло в голову записать собственную историю. Семейную хронику Авраама, Исаака, Иакова и Иосифа с братьями мы превратили во всемирную историю. Story для нас – уже History. Само собой, с большой буквы, ибо пафос и риторика нам не чужды…
* Для евреев история и есть священное писание. У нас нет религии, наша религия – это наша история. А теперь наша история и и для христиан священна…Зачем мне Израиль, когда я сам Израиль? И портативная родина у меня под кожей, на генетическом уровне. Еврей сам по себе, вне синагоги. К чему все эти причиндалы, когда я и так жидович?.. Мы, евреи – одна большая семья. По мне можно судить, к чему приводит кровосмешение. К вы-рож-де-ни-ю.
*****
Я был воспитан вне религии, но не мог не знать, каково быть евреем: это вроде отметины. Люди называют тебя “жид”, тебя преследуют антисемитские замечания; в какой-то степени человек становится изгоем. Но может, это и хорошо: тем быстрее привыкаешь не зависеть ни от чьего мнения . Понимание того, что я еврей, пришло ко мне довольно рано. Мою семью ничто не связывало с иудаизмом, абсолютно ничто.
****
После седьмого класса я попытался поступить во Второе Балтийское училище, где готовили подводников. Это потому, что папаша был во флоте, и я, как всякий пацан, чрезвычайно торчал от всех этих вещей – знаете?.. Национальность, пятый пункт. Я сдал экзамены и прошел медицинскую комиссию. Но когда выяснилось, что я еврей – уж не знаю, почему они это так долго выясняли – они меня перепроверили. И вроде выяснилось, что с глазами лажа, астигматизм левого глаза. Хотя я не думаю, что это чему бы то ни было мешало. При том, кого они туда брали… Время было такое, смутное. Гуталин только что врезал дуба. При Гуталине папашу выгнали из армии, потому что вышел ждановский указ, запрещавший евреям выше какого-то определенного звания быть на политработе, а отец был уже капитан третьего ранга, то есть майор…
Комментарий: В отличие от Мандельштама и Пастернака, Бродский не бежал своего еврейства, а, скорее, искал его. В период величайшего жизненного триумфа – получения Нобелевской премии, по прибытии в Стокгольм, на вопрос журналиста: «Вот вы американский гражданин, живете в Америке, и в то же время вы русский поэт и премию получаете за русские стихи. Кто же вы — американец? Русский?», Бродский ответил: «Я — еврей». Однако… Когда умер Бродский, его отпевали и в епископальном храме, и в русской православной церкви. А в синагоге поминальной службы не было. И в гробу он лежал с католическим крестиком в руках. Бродский не только никогда не переступал порога действующих синагог – он отказывался выступать с литературными вечерами в их зданиях. Однажды на вопрос ”Важно ли для вас, что вы – еврей?”, он ответил: ”Для меня важным в человеке является, трус этот человек или смел, честный он или лжец, порядочен ли он…” Людмила Штерн, близко знавшая Бродского около сорока лет, считает, что у Бродского, выросшего в антисемитской стране, был инфантильный страх, что его могут отождествить с распространённым стереотипом еврея, исторически сложившимся в умах, глазах и душах других людей. Когда Бродскому задавали прямой вопрос, еврей ли он, он овечал ”еврей”, потому что евреями были его родители. В СССР еврей мог креститься в любую веру, но пятый пункт в его паспорте навеки гласил ”еврей”. Он оставался евреем и в глазах окружающих , и в своих собственных. Он воспринимал любую обиду на антисемитском уровне. И в тоже время, многие, знающие его характер, считают, что не будь он евреем, то стал бы обязательно антисемитом, то есть включил бы евреев в орбиту своего человеконенавистничества. Осознание себя евреем у Бродского было связано (как он говорил) с антропологическими признаками: он картавил, обладал орлиным профилем. Ни иудаизм, ни еврейский фольклор, ни повседневный уклад еврейской жизни не были ему знакомы. Литературовед Шимон Маркиш, многолетний товарищ Бродского, писал: ” В этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского «материала» поэт Иосиф Бродский не знает – этот «материал» ему чужой”.
*****
Новый анекдот: будто по-китайски “еврей” – там. “Там-там-там” (на мотив “Интернационала”) означает “много евреев”… Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого “Уроки Октября”, которая шла очень хорошо. Блистательный трюк: в то время как в газетах печаталась резолюция о предании Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы… Публика, конечно, ни уха ни рыла не понимает в этой книге и ей глубоко все равно – Зиновьев ли, Троцкий ли, Иванов ли, Рабинович ли. Это “спор славян между собой”…Когда я бегло просмотрел у себя дома вечером номера “Безбожника”, был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены». (Из дневника писателя – А.З.).
Комментарий: Его травили, его уничтожали, его предавали «шариковы» и «швондеры» всех национальностей (русские, евреи, грузины, украинцы, поляки, армяне…) Но чаще всего он замечал в своре своих гонителей еврея. Не потому ли, что в той жизни, до Октября, киевлянину Булгакову еврей казался самым невзрачным, презренным существом. И вдруг этот странный, мало понятный народ обрел силу и власть. Сила эта казалась Булгакову злой, власть – гибельной. Традиционная православная трактовка «еврейского вопроса» получила в его глазах свое подтверждение.
*****
Опять еврейские погромы. До революции они были редким, исключительным явлением. За последние два года они стали явлением действительно бытовым, чуть ли не ежедневным. Это нестерпимо. Жить в вечной зависимости от гнева и милости разнузданного человека-зверя, человека-скота, жить в вечном страхе за свой приют, за свою честь, за свою собственную жизнь и за честь и жизнь своих родных, близких. Жить в атмосфере вечно висящей в воздухе смертельной беды, кровной обиды, ограбления, погибать без защиты, без вины, по прихоти негодяя, разбойника – это несказанный ужас, это мы все – уже третий год переживающие «великую русскую революцию», – должны хорошо понимать теперь. И наш общий долг без конца восставать против этого, – без конца говорить то, что известно каждому мало-мальски здравому человеку и что все-таки нуждается в постоянном напоминании. Да, пора одуматься подстрекателям на убийство и справа и слева, революционерам и русским и еврейским, всем тем, кто уже так давно, не договаривая и договаривая, призывает к вражде, ко злобе, ко всякого рода схваткам, приглашает «в борьбе обрести право свое» или откровенно ревет на всех перекрестках: «смерть, смерть!» – неустанно будя в народе зверя, натравливая человека на человека, класс на класс, выкидывая всяческие красные знамена или черные хоругви с изображением белых черепов. (Из статьи в газете «Южное Слово», 20.10.1919 – А. З.)
