Archive for March, 2010
*****
Зачем мне считаться шпаной и бандитом –
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, –
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я – и, значит, кому-то быть битым,
Но надо ж узнать, кто такие семиты, –
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет!
Но друг и учитель – алкаш в бакалее –
Сказал, что семиты – простые евреи.
Да это ж такое везение, братцы, –
Теперь я спокоен – чего мне бояться!
Я долго крепился, ведь благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну.
Народ мне простит, но спрошу я невольно:
Куда отнести мне Абрама Линкольна?
Средь них – пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев;
И как-то в пивной мне ребята сказали,
Что очень давно они бога распяли!
Им кровушки надо – они по запарке
Замучили, гады, слона в зоопарке!
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года!
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи – живут там как боги…
На все я готов – на разбой и насилье, –
И бью я жидов – и спасаю Россию! (1964)
*****
Мишка Шифман башковит –
У него предвиденье.
«Что мы видим, – говорит, –
Кроме телевиденья?
Смотришь конкурс в Сопоте –
И глотаешь пыль,
А кого ни попадя
Пускают в Израиль!»
Мишка также сообщил
По дороге в Мнёвники:
«Голду Меир я словил
В радиоприемнике…»
И такое рассказал,
До того красиво! –
Что я чуть было не попал
В лапы Тель-Авива.
Я сперва-то был не пьян,
Возразил два раза я –
Говорю: «Моше Даян –
Сука одноглазая, –
Агрессивный, бестия,
Чистый фараон, –
Ну, а где агрессия –
Там мне не резон».
Мишка тут же впал в экстаз –
После литры выпитой –
Говорит: «Они же нас
Выгнали с Египета!
Оскорбления простить
Не могу такого, –
Я позор желаю смыть
С Рождества Христова!»
Мишка взял меня за грудь:
«Мне нужна компания!
Мы ж с тобой не как-нибудь –
Здравствуй – до свидания, –
Побредем, паломники,
Чувства придавив!..
Хрена ли нам Мнёвники –
Едем в Тель-Авив!»
Я сказал: «Я вот он весь,
Ты же меня спас в порту.
Но одна загвоздка есть:
Русский я по паспорту.
Только русские в родне,
Прадед мой – самарин, –
Если кто и влез ко мне,
Так и тот – татарин».
Мишку Шифмана не трожь,
С Мишкой – прочь сомнения:
У него евреи сплошь
В каждом поколении.
Дед параличом разбит, –
Бывший врач-вредитель…
А у меня – антисемит
На антисемите.
Мишка – врач, он вдруг затих:
В Израиле бездна их, –
Гинекологов одних –
Как собак нерезаных;
Нет зубным врачам пути –
Слишком много просится.
Где на всех зубов найти?
Значит – безработица!
Мишка мой кричит: «К чертям!
Виза – или ванная!
Едем, Коля, – море там
Израилеванное!..»
Видя Мишкину тоску, –
А он в тоске опасный, –
Я еще хлебнул кваску
И сказал: «Согласный!»
…Хвост огромный в кабинет
Из людей, пожалуй, ста.
Мишке там сказали «нет»,
Ну а мне – «пожалуйста».
Он кричал: «Ошибка тут, –
Это я – еврей!..»
А ему: «Не шибко тут!
Выйди, вон, из дверей!»
Мишку мучает вопрос:
Кто тут враг таинственный?
А ответ ужасно прост –
И ответ единственный:
Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу,-
Мишка пьет проклятую, –
Говорит, что за графу
Не пустили – пятую. (1972)
*****
Он был хирургом – даже нейро,
Специалистом по мозгам.
На съезде в Рио-де-Жанейро
Пред ним все были мелюзга.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было – еврей.
В науке он привык бороться,
И за скачком всегда скачок.
Он одному землепроходцу
Поставил новый мозжечок.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было – еврей. (1967)
*****
Наш киль скользит по Дону ли, по Шпрее,
По Темзе ли, по Сене режет киль?
Куда, куда вы, милые евреи,
Неужто к Иордану в Израиль?
Оставя суету вы
и верный ваш кусок,
И — о! — комиссионных ваших кралей,
Стремитесь в тесноту вы,
в мизерный уголок,
В раздутый до величия Израиль!
Меняете вы русские просторы,
Лихую безнадежность наших миль
На голдомеирские уговоры,
На этот нееврейский Израиль?! (1972)
Комментарий: Дед Высоцкого, Вольф Шалиомович Высоцкий, не унаследовал бизнес родственников (торговля чаем)- в 1911-м году он приехал из Бреста-Литовского в Киев получить образование. Он учился в юридическом, коммерческом институтах, а позже закончил еще и Киевский институт народного хозяйства. Здесь он познакомился с Дорой Евсеевной Бронштейн – будущей медсестрой, жгучей брюнеткой с пылающими глазами. Дора была дочерью богатого житомирского помещика Евсея Бронштейна. Она закончила киевскую фельдшерско-акушерскую школу. Здесь, в Киеве, Вольф Шалиомович стал Владимиром Семеновичем, Дора – Ириной Алексеевной (хотя она несколько раз меняла имена и становилась то Ираидой, то Иродиадой). В 1915-м году у молодой семейной пары родился сын Семен – отец поэта. В 1918-м году – сын Алексей.
*****
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы зазря, не стенайте, —
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам лехаим,
А таскаться на допрос с вертухаем.
Если ж будешь торговать ты елеем,
Если станешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Рос… синантом
И украсят лапсердак аксельбантом.
Но и ставши в ремесле этом первым,
Все равно тебе не быть камергером
И не выйти на елее в Орфеи…
Так не шейте ж вы ливреи, евреи! (1964)
*****
Нам сосиски и горчицу - Остальное при себе, В жизни может все случиться - Может "А", а может "Б". Можно жизнь прожить в покое, Можно быть всегда в пути... Но такое, но такое! Это ж - Господи, прости! Дядя Леша, бог рыбачий, Выпей, скушай бутерброд, Помяни мои удачи В тот апрель о прошлый год, В том апреле, как в купели, Голубели невода, А потом - отголубели, Задубели в холода! Но когда из той купели Мы тянули невода, Так в апреле приуспели, Как, порою, за года! Что нам Репина палитра, Что нам Пушкина стихи: Мы на брата - по два литра, По три порции ухи! И айда, за той, фартовой, Закусивши удила, За той самой, за которой Три деревни, два села! Что ни вечер - "Кукарача"! Что ни утро, то аврал! Но случилась незадача - Я документ потерял! И пошел я к Львовой Клавке: - Будем, Клавка, выручать, Оформляй мне, Клавка, справки, Шлепай круглую печать! Значит, имя, год рожденья, Званье, член КПСС, Ну, а дальше - наважденье, Вроде вдруг попутал бес. В состоянии помятом Говорю для шутки ей: - Ты, давай, мол, в пункте пятом Напиши, что я - еврей! Посмеялись и забыли, Крутим дальше колесо, Нам все это вроде пыли, Но совсем не вроде пыли Дело это для ОСО! Вот прошел законный отпуск, Начинается мотня. Первым делом, сразу допуск Отбирают у меня. И зовет меня Особый, Начинает разговор: - Значит, вот какой особый, Прямо скажем, хитрожопый, Прямо скажем, хитрожопый Оказался ты, Егор! Значит все мы, кровь на рыле, Топай к светлому концу! Ты же будешь в Израиле Жрать, подлец, свою мацу! Мы стоим за дело мира, Мы готовимся к войне! Ты же хочешь, как Шапиро, Прохлаждаться в стороне! Вот зачем ты, вроде вора, Что желает - вон из пут, Званье русского майора Променял на "пятый пункт"! Я ему, с тоской в желудке, Отвечаю, еле жив: - Это ж я за ради шутки, На хрена мне Тель-Авив! Он как гаркнет: - Я не лапоть! Поищи-ка дураков! Ты же явно хочешь драпать! Это видно без очков! Если ж кто того не видит, Растолкуем в час-другой, Нет, любезный, так не выйдет, Так не будет, дорогой! Мы тебя - не то что взгреем, Мы тебя сотрем в утиль! Нет, не зря ты стал евреем! А затем ты стал евреем, Чтобы смыться в Израиль! И пошло тут, братцы-други, Хоть ложись и в голос вой!.. Я теперь живу в Калуге, Беспартийный, рядовой! Мне теперь одна дорога, Мне другого нет пути: - Где тут, братцы, синагога?! Подскажите, как пройти! 1972
ПОЛНАЯ ЛУНА
Когда в ее власти приказывать водам,
Едва ли вы будете удивлены,
Что мальчик в Литве под ночным небосводом
Бродил, зачарован сияньем луны.
В местечке зима. И заснежена тропка,
И лунному я улыбаюсь лучу.
И собственной тени, чернеющей робко,
Приветливо «шолом алейхем» шепчу.
И, кажется, ярче луна не блестела,
И хоть собирайте иголки – светло.
Лицо запрокинув, я чувствую – тело
Само лучезарность в луче обрело.
И вдруг, замирая от внутренней дрожи,
Затерянным в мире себя сознаю…
Кто эту молитву услышит?.. И всё же
Я должен закончить молитву мою.
Но смыслом она наполняется новым,
И сами собой произносят уста:
«Родные мне люди, пусть будет светло вам!
Вам – “шолом алейхем”, родные места!»
Спросите меня – объяснил бы едва ли
Те слезы, когда поздравлял с полнотой
Луну, и приветствие губы шептали
Родному местечку в ночи золотой.
А нынче июль – околдовано лето,
И тонет в сияньи – куда ни взгляну,
И каждая ветка к сиянью воздета.
Я вновь с полнотой поздравляю луну.
Хоть те же слова в полнолунье воскресли,
Молитва иной на устах предстает –
И как не заметить отличия, если
Иголки уже собирает не тот.
Но я не хочу поступиться ни словом,
И к небу молитвенно взор подниму:
«Родные мне люди, пусть будет светло вам!
Вам – “шолом алейхем” и миру всему!» (1958)
Перевод Валерия Слуцкого
*****
Я – поле, минами обложенное,
Туда нельзя, нельзя сюда.
Мне тратить мины не положено,
Но я взрываюсь иногда.
Мне надоело быть неискренним
И ездить по полю в объезд,
А заниматься только рысканьем
Удобных безопасных мест.
Мне надоело быть безбожником.
Пора найти дорогу в Храм.
Мне надоело быть заложником
У страха с свинством пополам.
Россия, где моё рождение,
Где мои чувства и язык,
Моё спасенье и мышление,
Всё, что люблю, к чему привык.
Россия, где мне аплодируют,
Где мой отец и брат убит.
Здесь мне подонки вслед скандируют
Знакомое до боли: ”жид!!!”
И знаю, как стихотворение,
Где есть смертельная строфа,
Анкету, где, как преступление,
Маячит пятая графа.
Заполню я листочки серые,
На всё, что спросят, дам ответ,
Но, что люблю, во что я верую,
Там нет таких вопросов, нет!
Моя Россия, моя Родина,
Тебе я не побочный сын.
И пусть не всё мной поле пройдено,
Я не боюсь смертельных мин.
P.S. Послушайте эпиграммы Гафта в его же исполнении
*****
Ой, бедный городишко наш горит!
Злыми черными ветрами
Раздуваясь, крепнет пламя;
В небе, в поле, под ногами
Всё вокруг горит!
Горит, братья, горит!
Городок наш бедный весь горит!
Языки огня и пыли
Городок уж поглотили –
Ветры рыщут на могиле,
Город весь горит!
Горит, братья, горит!
Миг – и будет весь наш город смыт.
Городок наш вместе с нами –
Превратится в прах и пламя,
Встанут черными ночами
Груды мертвых плит.
Горит, братья, горит!
Наша жизнь зависит лишь от нас,
Если город вам свой дорог,
Так спасайте сами город
И гасите прямо сейчас,
Чтоб огонь погас!
Так себя спасайте сами
Средь горящих плит
И гасите, братья, пламя!
Город наш горит!
Kомментарий: Столяр Мордехай Гебиртиг жил в Кракове и сочинял песни. И слова, и музыку. Нот он не знал, он наигрывал свои мелодии на простой флейте, а его друг – поляк Юлиан Гофман – записывал ноты. Его дочь сохранила эти записи, и благодаря ей они дошли до нас. Погиб в Краковском гетто . Он был одним из самых известных авторов песен в еврейском мире 20-30-х годов. Писал он на своем родном языке идиш, опираясь на еврейскую народную мелодику. Был Гебиртиг членом социал-демократической партии, и в песнях его немало говорится о тяжелой доле рабочих и необходимости борьбы за свои права. Песни Гебиртига распространялись по всему еврейскому миру, дошли и до Америки. Многие из них стали народными, их поют в разных странах, где есть еврейские общины. Евреям советского и постсоветского пространства они были знакомы в исполнении сестер Бэрри. Это наиболее известная песня Гебиртига, ставшая гимном польского еврейского Сопротивления, с которой шли в бой повстанцы Варшавского гетто – “Эс брэнт” – Горит, братья, горит!
*****
…И вновь, как седые евреи,
Воскликнем, надеждой палимы,
И голос сорвется, слабея:
На будущий – в Ерусалиме!
Тюремные кружки содвинув,
Осушим их, чокнувшись прежде.
Ты смыслишь что-либо в винах?
Нет слаще вина надежды!
Товарищ мой! Будь веселее!
Питаясь перловкой, не манной,
Мы все ж, как седые евреи,
В свой край верим обетованный.
Такая уж вот порода!
Замучены, нищи, гонимы.
Все ж скажем в ночь Нового года:
На будущий – в Ерусалиме! (1937)
Комментарий: Гинзбург не получила еврейского образования, но черпала силы в своей принадлежности к еврейскому народу. Описывая перепитии с устройством Васи в школу, она писала: «Во мне бушевала кровь моих неведомых дедов и бабок. Тех самых, которые были готовы обходиться без супа лишь бы вырастить учёных детей». Сидя в ярославской одиночке, она написала такие новогодние стихи. Книга Евгении Гинзбург — драматическое повествование о восемнадцати годах тюрем, лагерей и ссылок, потрясающее своей беспощадной правдивостью и вызывающее глубочайшее уважение к силе человеческого духа, который не сломили страшные испытания. “Крутой маршрут” — захватывающее повествование о безжалостной эпохе, которой не должно быть места в истории человечества.
*****
У евреев сегодня праздник.
Мы пришли к синагоге с Колькой.
Нешто мало их били разве,
А гляди-ка – осталось сколько!
Русской водкой жиды согрелись,
И, пихая друг друга боком,
Заплясали евреи фрейлехс
Под косые взгляды из окон.
Ты проверь, старшина, наряды,
Если что, поднимай тревогу.
И чему они, гады, рады?
Всех ведь выведем понемногу.
Видно, мало костям их прелось
По сырым и далёким ямам.
Пусть покуда попляшут фрейлехс –
Им плясать ещё, окаянным!
Выгибая худые выи,
В середине московских сует,
Поразвесив носы кривые,
Молодые жиды танцуют.
Им встречать по баракам зрелость
Да по кладбищам – новоселье,
А евреи танцуют фрейлехс,
Что по-русски значит – веселье. (1964)
*****
Неторопливо истина простая
В реке времён нащупывает брод:
Родство по крови образует стаю,
Родство по слову – создаёт народ.
Не оттого ли, смертных поражая
Непостижимой мудростью своей,
Бог Моисею передал скрижали,
Людей отъединяя от зверей.
А стае не нужны законы Бога:
Она живёт Завету вопреки.
Там ценятся в сознании убогом
Лишь цепкий нюх да острые клыки.
Своим происхождением – не скрою –
Горжусь и я, родителей любя.
Но если Слово разойдётся с Кровью,
Я СЛОВО выбираю для себя.
И не отыщешь выхода иного,
Какие возраженья ни готовь:
Родство по слову порождает СЛОВО,
Родство по крови – порождает кровь!
*****
Поминальная идишу
Только наружу из дому выйдешь,
Сразу увидишь:
Кончился идиш, кончился идиш,
Кончился идиш.
В Чешских Градчанах, Вене и Вильно,
Минске и Польше,
Там, где звучал он прежде обильно,
Нет его больше.
Тех, кто в местечках некогда жил им,
Нет на погостах, –
В небо унес их черный и жирный
Дым Холокоста.
Кончили разом пулей и газом
С племенем мерзким,
Чтоб не мешала эта зараза
Неbrew с немецким.
То, чем гремели некогда Зускин
Или Михоэлс,
Перемогая словом изустным
Время лихое,
То, чем и Маркиш пели и Шолом
Птицей на ветке,
Бывшее ярким, стало дешевым,
Сделалось ветхим.
В книге потомков вырвана с корнем
Эта страница
С песней о том, как Ицик упорно
Хочет жениться.
В будущем где-то жизни без гетто
Им пожелай-ка!
Тум, балалайка, шпиль, балалайка,
Штиль, балалайка.
Те, в ком когда-то звонкое слово
Зрело и крепло,
Прахом безмолвным сделались снова,
Горсткою пепла.
Пыльные книги смотрят в обиде
В снежную замять.
Кончился идиш, кончился идиш, –
Вечная память!.. (2001)
* * *
Год за годом
Все дороже мне
Этот город, что сердцу мил.
Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.
Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.
Всю войну прошел, как положено,
Ордена свои заслужил.
Босоногое детство ожило
И проносится надо мной,
Было семь синагог в Воложине
В 41-ом перед войной.
Понапрасну со мною спорите,
Мол, не так уж страшна беда.
От поющих на идише в городе
Не осталось теперь следа.
До сих пор отыскать не можем мы
Неопознанных их могил.
Я последний еврей в Воложине
И меня зовут Самуил.
Одиноким остался нынче я
И от братьев своих отвык.
Я родные забыл обычаи,
Я родной позабыл язык.
Над холмами и перелесками
К югу тянутся журавли.
Навсегда имена еврейские
С белорусской ушли земли.
Я последний еврей в Воложине,
Мне девятый десяток лет,
Не сегодня, так завтра тоже я
Убиенным уйду во след.
Помоги, всемогущий Боже, мне,
Не хватает для жизни сил.
Я последний еврей в Воложине,
И меня зовут Самуил.
* * *
Жизнь, как лето, коротка,
Видишь, я не знаю языка
Идиш – достояние моего предка,
Да и слышал я его редко.
Не учил его азы – грустно,
Мой единственный язык – русский.
Но, состарившись, я как скрою
Расхожденье языка с кровью?..
Мой отец перед войной
С мамой говорил на нем порой – мало.
Чтобы я их разговор не понял.
Это все я до сих пор помню.
Я не знаю языка, значит
Не на нем моя строка плачет.
Не на нем моя звенит песня,
И какой же я аид, если
Позабыл я своего деда,
Словно нет мне до него дела?
Вдаль уносится река – жарко.
Я не знаю языка – жалко.
*****
Почему не цветы на могилы евреи приносят, а камни?
Потому ли, что в жарких песках Аравийской пустыни,
Где в пути они гибли, цветов этих нет и в помине?
Потому ли, что там, где дороги души бесконечны,
Увядают цветы, а вот камни практически вечны?
Или в том здесь причина, что люди стремятся нередко,
Снявши камень с души, передать его умершим предкам?
Потому ли, что Бог, о идущих к нему вспоминая,
Эти камни горячие сыпал со склона Синая,
Где над желтой рудой, в голубой белизне пегматита
Прорастали слюдой непонятные буквы иврита?
Может быть, эти камни – осколки погибшего храма,
Что немало веков сберегают потомки упрямо?
К ним приходят потом, как к стене неизбывного плача,
Вспоминая о том, кто уже невозвратно утрачен.
А скорее, и в этом, возможно, основа идеи,
Эти камушки – часть каменистой земли Иудеи,
Чтобы всюду усопшие, где бы они ни лежали,
Вспоминали Отчизну, откуда их предки бежали.
Много раз объясняли мне это, и все же понять я не в силах,
Почему только камни лежат на еврейских могилах?
Я не знаю причины, но, верный традициям этим,
И холодной зимой, и неласковым питерским летом
На Казанское кладбище, к старой раскидистой ели,
На могилу родителей камни несу я в портфеле.
Никаких не скажу над могилой родительской слов я, –
Принесенные камни у их положу изголовья.
Постою над плитой, над водою невидимой Стикса,
Подчиняясь крутой позабывшейся воле инстинкта.
И когда под плиту эту лягу я с предками рядом,
Под осенним дождем, под весенним прерывистым градом
Принесите мне камушки тоже – неважно какие,
Но желательно все же, чтобы был среди них рапакиви.
Потому что порвать не могу я связующей нити
С этим городом вечным, стоящим на финском граните,
Где родился когда-то и вновь, вероятно, усну я,
Чужеродную землю наивно приняв за родную.
И в продолжение – притча
Раби Калонимус, “Бааль а-нес”, похороненный на еврейском кладбище у подножия Масличной горы рядом с могилой пророка Захарии, чудом спас евреев Иерусалима от последствий кровавого навета. Арабы убили одного из своих детей и подбросили труп во двор синагоги. Дело было в шаббат, но раби Калонимус сознательно пошел на его нарушение. Он написал одно из Святых Имен Б-га на клочке пергамента и положил его на лоб убитого ребенка. Вокруг собралась грозная толпа арабов, готовых учинить погром. И тут произошло чудо. Мальчик встал и молча указал на своего настоящего убийцу. Евреи были спасены. Но раби Калонимус сам вынес себе приговор за нарушение шаббата. Он велел, чтобы после его смерти каждый, кто пройдет мимо его могилы, бросил в нее камень. Благодарные евреи по-своему выполнили указание мудреца и своего спасителя. Приходя на кладбище, они бережно клали камень в горку других камней, скопившихся на его могильной плите. Так возник обычай класть камни на еврейскую могилу, принятый всей диаспорой
****
Русского и еврейского
Мне намешали в одном флаконе.
Грешного и библейского,
синего с красным на белом фоне.
Вечного и скоротечного,
Сумрачного и веселого,
В чём-то всегда беспечного,
В чём-то потерянно-квёлого.
Пьющего и не пьющего,
Доброго и жестокого,
В мягкий диван расплющенного,
Подслеповатоокого.
Вымучил прилагательное,
Рифма еле подобрана,
Наклонено сослагательное,
Но не уронено в гроб оно.
Если бы да кабы если,
Знать, где лет десять выпросить.
Замыслы все же вылезли,
Жалко их будет выбросить,
Стоит ли упираться мне,
Сопротивляться вечности,
Будут ли операции
Или уйду в беспечности.
Стану насколько легче я,
Буду лежать красивым ли,
Что мне навоют певчии,
Только бы не фальшивили.
Только б не словоблудили,
Имя моё, дела мои,
Редакционные пудели,
И ресторанные лабухи.
Впрочем, какая разница,
Выдохнутое не пенится,
Вечное – не развалится,
Главное – не изменится,
Красная пятиконечная,
Синяя шестиугольная,
Горькой судьбой повенчаны,
Нитью в ушко игольное. (2012)
*****
Родился ты на белый свет,
улыбкой матери согрет,
ты нежно льнул к руке отца,
глаз не сводил с его лица.
Однажды ты приметил вдруг
в глазах родительских испуг.
Но материнской песни боль
ты понял лишь потом:
“Малыш, конечно, ты – король,
но… будь для всех шутом…”.
Подлый житейский суд:
раз ты еврей – так шут…
Но есть и другая роль:
каждый еврей – король!
Погожим дням пришел конец,
в могиле мать, и с ней отец…
Ты самый добрый среди нас, –
а в спину крик: “Иудин глаз!”
Последний грош слепцу отдашь, –
а за спиной шипят: “Торгаш!”.
И это – как на рану соль
или удар хлыстом!
Подумать только: ты – король,
а должен быть шутом…
Так быстро мчатся облака,
так быстро катится река,
так быстро кровь любых людей
перетекает в кровь дождей…
Любимый, быть с тобой позволь,
пусти меня в свой дом!
Запомни, милый, ты – король,
тебе ли быть шутом!
Подлый житейский суд:
раз ты еврей – так шут…
Но есть и другая роль:
каждый еврей – король!
Помни про эту роль:
ты – не моль, ты – не ноль!
Ты не шут, а король!
В этом-то вся и соль!
Комментарий: Павел Грушко создал шесть поэтических текстов для песен, прозвучавших в киноверсии “Блуждающих звезд”. Музыку для картины сочинил замечательный композитор Александр Журбин, с которым поэт состоит в дружбе. Для того, чтобы окунуться в быт и настроение шолом-алейхемовских персонажей, поэту пришлось вспомнить то немногое, что он помнил о жизни родителей, о поездках в довоенную пору на Украину, когда еще были живы местечки с их обитателями. Песню “Каждый еврей – король” поет главная героиня фильма Рейзл, девушка из бессарабского местечка (ее играет известная ныне актриса Ирина Лачина, кстати, как и ее мама, Светлана Тома, – уроженка “штэтэлэ Бэлц”), которая вместе с бродячей труппой еврейских актеров попадает в Европу и, видя как страдают эмигранты, пытается им поднять настроение и поет: “Каждый еврей – король”. Кстати, эта песня получила самостоятельную жизнь, шагнув из фильма на эстраду и театральные подмостки. Вообще-то эта песня – трагическая, в ней отражена судьба нашего народа.
Еврейский дух слезой просолен,
душа хронически болит,
еврей, который всем доволен,-
покойник или инвалид.
***
За мудрость, растворенную в народе,
за пластику житейских поворотов
евреи платят матери – природе
обилием кромешных идиотов.
***
Евреи знали унижение
под игом тьмы поработителей,
но потерпевши поражение,
переживали победителей.
Еврейского характера загадочность
не гений совместила со злодейством,
а жертвенно хрустальную порядочность
с таким же неуемным прохиндейством.
***
Еврейского разума имя и суть –
бродяга, беглец и изгой;
еврей, выбираясь на праведный путь,
немедленно ищет другой.
В евреях легко разобраться,
отринув пустые названия,
поскольку евреи не нация,
а форма существования.
***
Хотя весьма суха энциклопедия,
театра легкий свет лучится в фактах,
еврейская история – трагедия,
но фарс и водевиль идут в антрактах.
Везде, где не зная смущенья,
историю шьют и кроят,
евреи – козлы отпущения,
которых к тому ж и доят.
***
За стойкость в безумной судьбе,
за смех, за азарт, за движенье,
еврей вызывает к себе
лютое уважение.
С душою, раздвоенной, как копыто,
обеим чужероден я отчизнам —
еврей, где гоношат антисемиты,
и русский, где грешат сионанизмом.
***
В объятьях водки и режима
лежит Россия недвижимо,
и только жид, хотя дрожит,
но по веревочке бежит.
Еврею нужна не простая квартира:
еврею нужна для жилья непорочного
квартира, в которой два разных сортира:
один для мясного, другой для молочного
***
Живя легко и сиротливо,
блажен, как пальма на болоте.
еврей славянского разлива,
антисемит без крайней плоти.
Сложилось нынче на потеху,
что я, стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
но не нашел к нему дверей.
***
Наследства нет, а мир суров;
что делать бедному еврею?
Я продаю свое перо,
и жаль, что пуха не имею.
Льется листва, подбивая на пьянство;
скоро снегами задуют метели;
смутные слухи слоятся в пространство;
поздняя осень; жиды улетели.
***
По ночам начальство чахнет и звереет,
дикий сон морозит царственные яйца:
что китайцы вдруг воюют, как евреи,
а евреи расплодились, как китайцы.
Евреи клевещут и хают,
разводят дурманы и блажь,
евреи наш воздух вдыхают,
а вон выдыхают — не наш.
***
Царь-колокол безгласен, поломатый,
Царь-пушка не стреляет, мать ети;
и ясно, что евреи виноваты,
осталось только летопись найти.
Под грудой книг и словарей,
грызя премудрости гранит,
вдруг забываешь, что еврей;
но в дверь действительность звонит.
***
Люблю листки календарей,
где знаменитых жизней даты:
то здесь, то там живал еврей,
случайно выживший когда-то.
Отца родного не жалея,
когда дошло до словопрения,
в любом вопросе два еврея
имеют три несхожих мнения.
***
За все на евреев найдется судья.
За живость. За ум. За сутулость.
За то, что еврейка стреляла в вождя.
За то, что она промахнулась.
Русский климат в русском поле
для жидов, видать, с руки:
сколько мы их ни пололи,
все цветут — как васильки.
***
Евреи продолжают разъезжаться
под свист и улюлюканье народа,
и скоро вся семья цветущих наций
останется семьею без урода.
Я снял с себя российские вериги,
в еврейской я теперь сижу парилке,
но даже возвратясь к народу Книги,
по-прежнему люблю народ Бутылки.
***
Если к Богу допустят еврея,
то он скажет, вошедши с приветом?
— Да, я жил в интересное время,
но совсем не просил я об этом.
