Евреи глазами именитых друзей и недругов

Первая волна эмиграции просто бежали от верной гибели. И это были люди, которые оставили цветущую, мощную страну, оставили свои поместья какие-то, накопления, привилегированное положение, потому их ломало так, как никого. И отсюда страшная ностальгия и легенда о той самой ностальгии, которую мы приписываем всем. Люди на концертах Вертинского, говорят, один человек стрелялся обязательно. Потому что это был слом страшный, и люди мечтали, потом они выехали, их лагеря пересажали после войны. Вторая волна вот эта еврейская, она уезжала просто от полной безнадежности жизни. Я здесь попробовал уже две профессии, и по еврейской линии уезжал, хотя туда не поехал, поскольку мамка русская, и мне там делать нечего. Я воспитан в русской среде, и себя евреем считаю только поскольку там какие-то крови текут. И я оказался в Италии, оттуда меня забрали в Лондон, и все остальное уже известно. А третья волна, эти люди не должны занимать какую-то политическую или этическую позицию, как мы вынуждены были сделать. Мы были вынуждены отказаться от страны, потому что эта обстановка на по каким-то понятиям не подходит… Сейчас, еврейский вопрос в России, с моей точки зрения, утерял актуальность, потому что появились другие национальности, и раскрылась, так сказать, вся палитра. И потом мы поняли, что с отъездом миллиона или полутора миллионов евреев жизнь не стала ни веселей, ни богаче. Ну хорошо там, патриоты упертые избавились от какого-то элемента ну и что, стало ли от этого лучше? Я не уверен. Зато, конечно, появилась целая прослойка людей, скажем, в дружественном государстве Израиль. А сейчас едут уже без всякого различия. Понятия “еврей” в Англии не существует, это понятие религиозное. Когда человека спрашивают: “Вы еврей?”, он отвечает: “Нет, я католик”… На самом деле, все так и есть, потому что если ты в еврейскую веру крещен, ты еврей, если нет, то нет. ( Из интервью на радио ”Эхо Москвы”  6.07.2010 – А.З.)

****

Конечно, имея фамилию Левенштейн сложно уйти от этого вопроса. Хотя я всю жизнь прожил с этой фамилией, не зная, что слово «Левенштейн» означает, пока семь лет назад мы не поехали путешествовать на машине по Европе и не заехали в Баварию, где есть замечательный город Левенштайн. Город этот, центр виноделия, оказывается, на 40 лет старше Москвы. Мой день рождения, который регулярно празднуется группой фанов, в следующем году будет проходить в Левенштайне.
А что касается еврейства, то я считаю, что у нас в Советском Союзе, с его антисемитским душком, было две примерно равных по численности группы людей, имеющих этнически смешанное происхождение. Во-первых, полукровки с русскими мамами, вроде меня или Ходорковского, которых наделили русским воспитанием и еврейской фамилией. А были другие люди, которых очень много, от Швыдкого и дальше, там наверху, наверное, треть такого народа, у которых русский папа и еврейская мама. Поскольку ребенок с матерью проводит все первые сознательные годы, он, естественно, впитывает всю психологическую модель восприятия мира, психоз материнский, если он есть, а он у еврейских мам часто встречается, и я этих людей, конечно, распознаю сразу.
Фамилия мне не то чтобы мешала, но создавала некий выталкивающий момент. Для тех, кто тебя знает, это нормально, но когда ты в первый раз с кем-то встречаешься, то фамилия звучит как кол в грязи. Я воспитывался и провел все детство с матерью и со всеми ее славянскими предками. Отец матери, мой дед, был дьякон, продукт тысячелетия христианства, добродушнейший совершенно человек, со своим особым чувством юмора и придуманным языком. Он никогда никого не осуждал — просто не мог. В этом добродушии и всепрощении я и вырос. Это во многом определило дальнейшую мою жизнь…

Отца я видел редко, он был ответственным работником, заместителем начальника Балтийского пароходства, постоянно на работе пропадал, а время тогда было лихое, послевоенное, пошла антиеврейская волна, и он пострадал. Но по-настоящему я со своим отцом познакомился лишь перед его смертью. Когда он приезжал в Лондон, был уже пожилым человеком, никаким не ответственным работником, не начальником. И тогда в нем проснулось еврейство! Я его видел молящимся, чего никак от ответственного партийного работника ожидать не мог. Его изначальные корни проросли к старости. Когда встал вопрос о мироздании и о вечности, он решил уйти в эту вечность евреем. А еврейского деда я видел только в первые семь лет своей жизни. Он был похож на Чарли Чаплина: маленький, живой, с совершенно неистребимым чувством юмора. Семья Левенштейнов раздробилась. Мои предки родом из Либавы (Лиепаи). Половина семьи уехала в Америку, в Цинцинатти, а мой дед решил, что нечего там, в Америке, делать, и приехал в Петербург. Обосновался в Кронштадте при минной школе. У деда была швейная мастерская, они шили мундиры и кители на всю минную школу. А дед, поскольку был очень живой, по-моему, к портнихам лазил. Но бабка, его жена, такая суровая еврейка, из новгородских, говорила: «Ничего, не карандаш, не сточится»… А отец рос в конце 20-х — начале 30-х годов, когда еще антисемитизма у Сталина не было. Наоборот, была положительная дискриминация, настоящий интернационализм. Кстати говоря, уже в Лондоне я встретился с представителями российской аристократии, последними осколками самодержавия. Это просто были психически больные люди, от слова «еврей» их трясло, как будто там чумовая крыса какая-то пробежала…

В оркестре Иосифа Вайнштейна, в котором я играл, говорят, каждый второй был евреем. А ведь это известный закон, что когда евреи вместе собираются, они создают бурлящую среду, начинаются разговоры. Никакого сионизма у Вайнштейна не было, там все евреи были ленинградские, цивильные, ну мало ли, с фамилией не повезло. Наш оркестр за глаза называли: «На пяти камнях». Там было пять Штейнов (штейн — это камень на идише): сам Вайнштейн, Гена Гольдштейн, я, Левенштейн, Петя Бланштейн и еще кто-то. Вайнштейн был военно-морским дирижером. У него джаз был еще до войны, а во время войны он много выступал на фронтах, хорошо себя зарекомендовал. После войны, в антисемитскую кампанию его посадили за какие-то липовые дела. Он отсидел несколько лет, намучился. Но после выхода на свободу он был капельмейстером в нахимовском училище.  Вайнштейн был удивительно живой человек, как атомный котел. Он говорил: «Мальчики, звоните мне днем и ночью, я никогда не сплю». К себе в оркестр он взял очень многих талантливых музыкантов и прикрывал их, как курица защищает своих цыплят…

В рамках оркестра Вайнштейна я старался продвигать молодых. Организовали первый ансамбль, я им делал простенькие оркестровки, а ленинградский режиссер Шарф придумал им название: «Добры молодцы». И вот как-то мы выходим на сцену в Астрахани. Объявляют: Антипин, Петров, Соколов. И — руководитель ансамбля Всеволод Левенштейн. Я почувствовал, как по залу рябь такая прошла. Потом, проанализировав, понял: ну, не было в былинной Руси никаких Левенштейнов, никак это не вяжется. И принял мгновенное решение: для сцены надо назваться иначе. У нас на флоте был такой помполит Новгородцев, хороший человек, вот я и взял его фамилию. Потом с этим много курьезов было. Куда ни приезжаешь, везде телевидение, радио, заказывают пропуск, паспорт у тебя один, фамилия другая, все время путаница. Кроме того, у меня была сверхзадача: никуда не уезжать тогда. Оставаться в России столько, сколько только возможно. Я был культурным патриотом. Воспитан-то я был маменькой, да и через флот прошел, а там еврейского вообще ничего не было! Морское училище закончил, с работягами матом ругался. Словом, никакого лишнего интеллектуального налета. Ну, джаз играл. В результате я решил поменять фамилию. Мне с удовольствием все поменяли, я стал Всеволодом Борисовичем Новгородцевым, русским. И так я жил довольно счастливо, пока не настали 70-е годы. А у меня жена, Галочка, красивая очень женщина и гордая. А я на гастролях. Семья у нас в полуразвале, пришлось разводиться в 70-м. Но никак узы эти не порвать — одна квартира. И я все думал, как семью мне склеить. Галочка работала в аэропорту, в иностранном отделе, продавала билеты. Тамошний кагебешник, видя, что она вечно в заграничных шмотках, углядел в ней рисковую личность. Устроил провокацию, заставил другую сотрудницу украсть у нее из стола пачку билетов, начали заводить уголовное дело. Вот тогда Галочка и сказала: в этой стране жить нельзя, надо уезжать. Пришел из Израиля вызов на семью Левенштейн. А семья такая: папа Новгородцев Всеволод Борисович, русский. Ну я и решил хитрым способом вернуть себе фамилию. Говорю: «Галочка, давай мы с тобой еще раз поженимся, я возьму твои фамилию и снова буду Левенштейн. Мы подали в загс заявление, пришли регистрироваться, а они говорят: «Невеста, у вас развод недооформлен. Идите в суд, где вы разводились, станете Бурхановой, а потом будете жениться». Весь наш план рушится, уже вызов на руках, комитет нас пасет, это было опасно, поскольку была установка: если есть возможность посадить — сажайте. И я составляю Галочке сценарий. Она в скромном платочке, без всякого макияжа идет в суд. Пришла к какой-то там ярыжке, и говорит: «Вот мы такого то числа тут разводились. Вот мне надо дооформить развод». Ее спрашивают: «Вы будете Бурхановой?» Галочка говорит: «Понимаете, в чем дело: за это время многое произошло. Я институт закончила, диплом на фамилию Левенштейн получила, у меня сын родился, у него фамилия Левенштейн. Я понимаю, что это неудобная фамилия, но уж ради сына оставьте мне ее». «Ну что ж, — говорят, — советский закон это разрешает». А я внизу уже ждал, в такси. Она села в такси, кивнула головой, что все в порядке, и я кричу шоферу: «В Куйбышевский загс». Нам надо было успеть, пока через комитет это все не просочилось. Таким образом тут мы их перехитрили. Но потом было очень сильное препятствие. Для выезда была необходима такая бумажка: об отсутствии материальных претензий со стороны родителей и родни. И это должен был подписать мой отец. Подписать-то он мог, но его подпись должны были заверить в домовом комитете. Вот этого позора он перенести не мог. Не мог, чтобы все его друзья-ветераны узнали об отъезде сына. У отца начались старые психические срывы, задрожали руки. Он похудел на 16 килограммов, попал в больницу с расстройством щитовидной железы. Пока он был болен, ни о каком отъезде и речи быть не могло. Проходит неделя, месяц, второй, третий, я чувствую, что мне уже не уехать. Но был у меня приятель, такой бойкий еврей, Ося Хорошанский. Замечателен он был тем, что в трудовой книжке у него значилась запись: «Принят гитаристом в ансамбль лилипутов». Он в цирке аккомпанировал на бас-гитаре. Оська мог организовать все что угодно. Вот он приходит и говорит: «Все схвачено, поехали». Оказывается, он пробился в этот домовой комитет, нашел какую-то смазливую тетку, охмурил ее полностью. Привезли мы ей дары: какую-то бутылку коньяка и коробку конфет «Птичье молоко», редкий дефицит по тем временам. С заверенной справкой я поехал к отцу в больницу. Объяснил ему ситуацию, что все безопасно, и он мне тогда дрожащей рукой эту бумажку подписал. Вот таким образом семья Левенштейн отбыла 18 ноября 1975 года в Вену…

Прилетаем мы в Вену. После часового «еврейского допроса с пристрастием» нашу папку передали в International Rescue Comittee. И там начались всякие чудесные события. Нас вообще целили на Канаду, в Эдмонтон. Я ведь заявил себя как штурман, потому что кому там джазовые музыканты нужны. Все было уже практически готово, мы жили в предместье Рима и ждали своей очереди. А тут вдруг на террасе нашей квартирки появился еще один еврей, Лео Фейгин. Лео еще в Союзе джаз любил больше жизни и общался с приезжающими музыкантами при любом удобном случае. Кагебешники аккуратно снимали все его встречи, и пригласили в Большой дом. «На вас тут такая серьезная папочка, что вам лучше уехать сейчас на вашу историческую родину или мы вас посадим».

В Израиле ему не приглянулось, и он по набору сдал экзамены и попал на Би-Би-Си. Ему тут же дали джазовую программу, и он поехал в первый отпуск кататься на лыжах в Италию. Заехал в Рим, поскольку маменька его ехала из Петербурга к старшему сыну-культуристу в Америку. И надо же так было случиться, что маменька эта жила в нашей квартире. Она была из физкультурниц 20-х годов. Они там все евреи-спортсмены. И дети спортсмены, и внуки, и правнуки. Состоялся следующий разговор:
— Сева, что ты тут делаешь?
— Вот, в Эдмонтон еду.
— Какой Эдмунто? Давай к нам!
— Куда это «к нам»?
— На Би-Би-Си!
Как-то страшно: Би-Би-Си, вражеский голос. Но я поехал в Рим, сдал стандартные экзамены: что-то прочитать, что-то перевести, что-то сказать голосом. Потом было собеседование и мне прислали рабочий контракт. Но из Италии я уехать не могу — мы же беспаспортные. Итальянцы должны были дать документ для перемещения. С этим контрактом я иду в полицейское управление. Обещали через неделю, но тянулся месяц за месяцем. Прошло больше года, и я уже думал, что никогда не попаду в Англию, но волей случая случайно столкнулся с тем же чиновником, что принимал мое заявление год назад. Он узнал меня, покопался в столе и нашел мою папку. И через 10 дней мы уехали. (Из интервью на сайте Jewish.ru, 31.12.2013 – А.З.)

               Комментарий: Людям молодого поколения объяснить, кем был Сева Новгородцев для тех, чье становление пришлось на эпоху железного занавеса, невозможно. Необходим целый исторический экскурс: застой, цензура, зарубежные «голоса», глушилки. Для людей же старшего поколения он ни в каких представлениях не нуждается: имя Севы Новгородцева прочно ассоциируется как с определенным историческим отрезком, так и с колоссальным пластом культуры. Но уверен, что даже не все из многочисленных членов фан-клуба Севы Новгородцева осведомлены о настоящей фамилии своего кумира: Левенштейн. И если о работе на Би-Би-Си Сева рассказывал в бесчисленном количестве интервью, то еврейская тема в его жизни по большей части осталась вне эфира.

2 Responses to “

Новгородцев Сева /Всеволод Борисович Левенштейн/ (р.1940), радиоведущий Русской службы Би-би-си.

”