Archive for March 8th, 2010
*****
Да, погиб мой народ
И объятый тяжелым, губительным сном,
Мой народ не поднялся в порыве одном,
Не почувствовал сил и восторга прилив,
Слыша радостный отклик на скорбный призыв.
И, сынов возвращенных увидя своих,
Он руки не простер, и не принял он их,
И в людской суете и под золота звон
Гром могучий затих, Б-жий глас заглушен,
И в отравленном сердце средь пошлых утех
Б-жье слово давно вызывает лишь смех…
Да, погиб мой народ, он к позору привык,
Без порывов и дел он постыдно поник.
Гнет цепей вековых – беспредельный позор –
Иссушил его ум, ослепил его взор.
Он к неволе привык, и его лишь гнетет
Рабский страх пред бичом, пыль вседневных забот.
Извиваясь, как червь, в бездне муки и бед,
Разве может он верить в грядущий рассвет,
Порываться к далеким, незримым лучам
И вещать свое слово грядущим векам?.. (1897)
(Пер. с иврита Л. Яффе)
*****
Дробицкий яр.
Увалы Дробицкого Яра
огнем осеннего пожара испепеляюще горят.
В траве и ветках дикой груши
парят расстрелянные души,
горюют, молятся, скорбят.
Вот этот кустик цвета меди
носил когда-то имя Мендель,
он был сапожник и трепач.
Тот одуванчик на полянке
никто иной, как ребе Янкель,
весёлый харьковский скрипач.
В ромашке – призрак человека;
библиотекарша Ревекка
вдыхает солнечную пыль.
А там, в круженьи листьев прелых,
танцет вечный танец “Фрейлехс”
босая девочка Рахиль.
“Жи-ды!..” – предатели орали,
когда толпу фашисты гнали
сюда, на тракторный завод.
Людей в евреях отрицая,
толкали в яму полицаи
калек, и старцев, и сирот.
Как вещий символ катастрофы,
мать восходила на Голгофу,
собой прикрывши малыша.
Хор автоматов монотонно
отпел библейскую Мадонну,
Мольбы и выкрики глуша.
Я-тот малыш, и невидимкой
лежу с убитыми в обнимку
в том окрававленном яру.
С презрительной нашивкой “юде”
среди затравленного люда.
Я – мертв…И дважды не умру.
Давным-давно все это было…
Но черносотенного пыла
не оградили реки слез.
Не жаль погромщикам усилий,
чтоб в старом эйхмановском стиле
еврейский разрешить вопрос.
На склонах Дробицкого Яра
от оружейного угара
еще туманится роса.
И тридцать тысяч монолитно,
как поминальную молитву
возносят к небу голоса
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Мне когда-то песню пела мама.
И припев, звеневший на губах,
в память мою врезался упрямо:
«Чири-бири, чири-бири, бах!»
Чири-бири…Все мы жили-были
и носили меты под ребром.
Чири-бири…Нас жестоко били, учинив расправу и погром.
Чири-бири…Языка лишили.
«Бей жидов!» – писали на столбах.
Чири-бири…Втихаря душили.
Чири-бири, чири-бири, бах!
Чири-бири…Мы сдыхали в гетто,
унося в очах безмолвный страх.
Чири-бири… Истлевали где-то
в безымянных ямах и ярах.
Чири-бири…Стали пеплом жестким
в жарких топках лагерных печей.
Чири-бири…Оплывали воском
поминальных трепетных свечей.
Чири-бири…Гнили мы в Сибири
с номерами на холсте рубах.
Били-били нас, да не добили.
Чири-бири, чири-бири, бах!
Чири-бири… В простеньком мотиве –
бесприютный материнский клич.
Чири-бири…Дочка в Тель-Авиве,
сын – в Париже, внук – на Брайтон-бич.
Чири-бири… Понесли по свету
мы тавро изгойское во лбах
Чири-бири… Чем дышать поэту?
Чири-бири, чири-бири, бах!
РУССКАЯ ГАРМОШКА В ТЕЛЬ-АВИВЕ
В центре Тель-Авива – русская гармошка!
То вздохнет лениво, то всплакнет немножко…
Музыкант нежданно в знойный вечер долгий,
в землях Иордана загрустил по Волге.
Вроде бы не старый, да в морщинах скулы.
Может, из Самары, может быть, из Тулы…
Братцы, я не знаю, хорошо иль плохо,
что попал в Израиль гармонист Тимоха.
Только б слушал вечно, как седой мужчина
возле семисвечья плачет про лучину.
Здесь, где чтят евреи Тору с праотцами,
по равнине реет тройка с бубенцами.
И гремит игриво над травой росистой
в центре Тель-Авива бубенец российский.
Царство берендеев, сосны да березы…
А у иудеев – на ресницах слезы.
Лей нам радость в уши, гармонист Тимошка:
пусть сближает души русская гармошка.
Улицею Герцля уношу я горечь.
Эх, не рви мне сердце, Тимофей Григорьич!
*****
Гренландский кит, владыка океана,
Раз проглотил пархатого жида.
Метаться начал он туда-сюда,
на третий день владыка занемог,
но вот жида переварить не мог.
И так Россия – о, сравненье жутко! –
И ты, как кит умрешь
От несварения желудка.
Зов озера
Памяти жертв фашизма Певзнер 1903, Сергеев 1934, Лебедев 1916, Бирман 1938, Бирман 1941, Дробот 1907…
Наши кеды как приморозило.
Тишина.
Гетто в Зозере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.
Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клев,
только кровь на крючке его крохотном,
кровь!
“Не могу, — говорит Володька, –
а по рылу — могу, это вроде как
не укладывается в мозгу!
Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.
Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай ее ладонью – болит!
Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?
А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть…”
“Не могу, — говорит Володька, –
лишь зажмурюсь –
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!”
Третью ночь как Костров пьет.
И ночами зовет с обрыва.
И к нему
Рыба
Чудо-юдо озерных вод!
“Рыба, летучая рыба,
с огневым лицом мадонны,
с плавниками белыми
как свистят паровозы, рыба,
Рива тебя звали, золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь еще,
с обрывком колючей проволоки или
рыба боли и печали,
прости меня, прокляни,
Ничего не отвечает рыба.
Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.
Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины.
*****
Зачем мне считаться шпаной и бандитом –
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, –
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я – и, значит, кому-то быть битым,
Но надо ж узнать, кто такие семиты, –
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет!
Но друг и учитель – алкаш в бакалее –
Сказал, что семиты – простые евреи.
Да это ж такое везение, братцы, –
Теперь я спокоен – чего мне бояться!
Я долго крепился, ведь благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну.
Народ мне простит, но спрошу я невольно:
Куда отнести мне Абрама Линкольна?
Средь них – пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев;
И как-то в пивной мне ребята сказали,
Что очень давно они бога распяли!
Им кровушки надо – они по запарке
Замучили, гады, слона в зоопарке!
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года!
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи – живут там как боги…
На все я готов – на разбой и насилье, –
И бью я жидов – и спасаю Россию! (1964)
*****
Мишка Шифман башковит –
У него предвиденье.
«Что мы видим, – говорит, –
Кроме телевиденья?
Смотришь конкурс в Сопоте –
И глотаешь пыль,
А кого ни попадя
Пускают в Израиль!»
Мишка также сообщил
По дороге в Мнёвники:
«Голду Меир я словил
В радиоприемнике…»
И такое рассказал,
До того красиво! –
Что я чуть было не попал
В лапы Тель-Авива.
Я сперва-то был не пьян,
Возразил два раза я –
Говорю: «Моше Даян –
Сука одноглазая, –
Агрессивный, бестия,
Чистый фараон, –
Ну, а где агрессия –
Там мне не резон».
Мишка тут же впал в экстаз –
После литры выпитой –
Говорит: «Они же нас
Выгнали с Египета!
Оскорбления простить
Не могу такого, –
Я позор желаю смыть
С Рождества Христова!»
Мишка взял меня за грудь:
«Мне нужна компания!
Мы ж с тобой не как-нибудь –
Здравствуй – до свидания, –
Побредем, паломники,
Чувства придавив!..
Хрена ли нам Мнёвники –
Едем в Тель-Авив!»
Я сказал: «Я вот он весь,
Ты же меня спас в порту.
Но одна загвоздка есть:
Русский я по паспорту.
Только русские в родне,
Прадед мой – самарин, –
Если кто и влез ко мне,
Так и тот – татарин».
Мишку Шифмана не трожь,
С Мишкой – прочь сомнения:
У него евреи сплошь
В каждом поколении.
Дед параличом разбит, –
Бывший врач-вредитель…
А у меня – антисемит
На антисемите.
Мишка – врач, он вдруг затих:
В Израиле бездна их, –
Гинекологов одних –
Как собак нерезаных;
Нет зубным врачам пути –
Слишком много просится.
Где на всех зубов найти?
Значит – безработица!
Мишка мой кричит: «К чертям!
Виза – или ванная!
Едем, Коля, – море там
Израилеванное!..»
Видя Мишкину тоску, –
А он в тоске опасный, –
Я еще хлебнул кваску
И сказал: «Согласный!»
…Хвост огромный в кабинет
Из людей, пожалуй, ста.
Мишке там сказали «нет»,
Ну а мне – «пожалуйста».
Он кричал: «Ошибка тут, –
Это я – еврей!..»
А ему: «Не шибко тут!
Выйди, вон, из дверей!»
Мишку мучает вопрос:
Кто тут враг таинственный?
А ответ ужасно прост –
И ответ единственный:
Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу,-
Мишка пьет проклятую, –
Говорит, что за графу
Не пустили – пятую. (1972)
*****
Он был хирургом – даже нейро,
Специалистом по мозгам.
На съезде в Рио-де-Жанейро
Пред ним все были мелюзга.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было – еврей.
В науке он привык бороться,
И за скачком всегда скачок.
Он одному землепроходцу
Поставил новый мозжечок.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было – еврей. (1967)
*****
Наш киль скользит по Дону ли, по Шпрее,
По Темзе ли, по Сене режет киль?
Куда, куда вы, милые евреи,
Неужто к Иордану в Израиль?
Оставя суету вы
и верный ваш кусок,
И — о! — комиссионных ваших кралей,
Стремитесь в тесноту вы,
в мизерный уголок,
В раздутый до величия Израиль!
Меняете вы русские просторы,
Лихую безнадежность наших миль
На голдомеирские уговоры,
На этот нееврейский Израиль?! (1972)
Комментарий: Дед Высоцкого, Вольф Шалиомович Высоцкий, не унаследовал бизнес родственников (торговля чаем)- в 1911-м году он приехал из Бреста-Литовского в Киев получить образование. Он учился в юридическом, коммерческом институтах, а позже закончил еще и Киевский институт народного хозяйства. Здесь он познакомился с Дорой Евсеевной Бронштейн – будущей медсестрой, жгучей брюнеткой с пылающими глазами. Дора была дочерью богатого житомирского помещика Евсея Бронштейна. Она закончила киевскую фельдшерско-акушерскую школу. Здесь, в Киеве, Вольф Шалиомович стал Владимиром Семеновичем, Дора – Ириной Алексеевной (хотя она несколько раз меняла имена и становилась то Ираидой, то Иродиадой). В 1915-м году у молодой семейной пары родился сын Семен – отец поэта. В 1918-м году – сын Алексей.
*****
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы зазря, не стенайте, —
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам лехаим,
А таскаться на допрос с вертухаем.
Если ж будешь торговать ты елеем,
Если станешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Рос… синантом
И украсят лапсердак аксельбантом.
Но и ставши в ремесле этом первым,
Все равно тебе не быть камергером
И не выйти на елее в Орфеи…
Так не шейте ж вы ливреи, евреи! (1964)
*****
Нам сосиски и горчицу - Остальное при себе, В жизни может все случиться - Может "А", а может "Б". Можно жизнь прожить в покое, Можно быть всегда в пути... Но такое, но такое! Это ж - Господи, прости! Дядя Леша, бог рыбачий, Выпей, скушай бутерброд, Помяни мои удачи В тот апрель о прошлый год, В том апреле, как в купели, Голубели невода, А потом - отголубели, Задубели в холода! Но когда из той купели Мы тянули невода, Так в апреле приуспели, Как, порою, за года! Что нам Репина палитра, Что нам Пушкина стихи: Мы на брата - по два литра, По три порции ухи! И айда, за той, фартовой, Закусивши удила, За той самой, за которой Три деревни, два села! Что ни вечер - "Кукарача"! Что ни утро, то аврал! Но случилась незадача - Я документ потерял! И пошел я к Львовой Клавке: - Будем, Клавка, выручать, Оформляй мне, Клавка, справки, Шлепай круглую печать! Значит, имя, год рожденья, Званье, член КПСС, Ну, а дальше - наважденье, Вроде вдруг попутал бес. В состоянии помятом Говорю для шутки ей: - Ты, давай, мол, в пункте пятом Напиши, что я - еврей! Посмеялись и забыли, Крутим дальше колесо, Нам все это вроде пыли, Но совсем не вроде пыли Дело это для ОСО! Вот прошел законный отпуск, Начинается мотня. Первым делом, сразу допуск Отбирают у меня. И зовет меня Особый, Начинает разговор: - Значит, вот какой особый, Прямо скажем, хитрожопый, Прямо скажем, хитрожопый Оказался ты, Егор! Значит все мы, кровь на рыле, Топай к светлому концу! Ты же будешь в Израиле Жрать, подлец, свою мацу! Мы стоим за дело мира, Мы готовимся к войне! Ты же хочешь, как Шапиро, Прохлаждаться в стороне! Вот зачем ты, вроде вора, Что желает - вон из пут, Званье русского майора Променял на "пятый пункт"! Я ему, с тоской в желудке, Отвечаю, еле жив: - Это ж я за ради шутки, На хрена мне Тель-Авив! Он как гаркнет: - Я не лапоть! Поищи-ка дураков! Ты же явно хочешь драпать! Это видно без очков! Если ж кто того не видит, Растолкуем в час-другой, Нет, любезный, так не выйдет, Так не будет, дорогой! Мы тебя - не то что взгреем, Мы тебя сотрем в утиль! Нет, не зря ты стал евреем! А затем ты стал евреем, Чтобы смыться в Израиль! И пошло тут, братцы-други, Хоть ложись и в голос вой!.. Я теперь живу в Калуге, Беспартийный, рядовой! Мне теперь одна дорога, Мне другого нет пути: - Где тут, братцы, синагога?! Подскажите, как пройти! 1972
ПОЛНАЯ ЛУНА
Когда в ее власти приказывать водам,
Едва ли вы будете удивлены,
Что мальчик в Литве под ночным небосводом
Бродил, зачарован сияньем луны.
В местечке зима. И заснежена тропка,
И лунному я улыбаюсь лучу.
И собственной тени, чернеющей робко,
Приветливо «шолом алейхем» шепчу.
И, кажется, ярче луна не блестела,
И хоть собирайте иголки – светло.
Лицо запрокинув, я чувствую – тело
Само лучезарность в луче обрело.
И вдруг, замирая от внутренней дрожи,
Затерянным в мире себя сознаю…
Кто эту молитву услышит?.. И всё же
Я должен закончить молитву мою.
Но смыслом она наполняется новым,
И сами собой произносят уста:
«Родные мне люди, пусть будет светло вам!
Вам – “шолом алейхем”, родные места!»
Спросите меня – объяснил бы едва ли
Те слезы, когда поздравлял с полнотой
Луну, и приветствие губы шептали
Родному местечку в ночи золотой.
А нынче июль – околдовано лето,
И тонет в сияньи – куда ни взгляну,
И каждая ветка к сиянью воздета.
Я вновь с полнотой поздравляю луну.
Хоть те же слова в полнолунье воскресли,
Молитва иной на устах предстает –
И как не заметить отличия, если
Иголки уже собирает не тот.
Но я не хочу поступиться ни словом,
И к небу молитвенно взор подниму:
«Родные мне люди, пусть будет светло вам!
Вам – “шолом алейхем” и миру всему!» (1958)
Перевод Валерия Слуцкого
*****
Я – поле, минами обложенное,
Туда нельзя, нельзя сюда.
Мне тратить мины не положено,
Но я взрываюсь иногда.
Мне надоело быть неискренним
И ездить по полю в объезд,
А заниматься только рысканьем
Удобных безопасных мест.
Мне надоело быть безбожником.
Пора найти дорогу в Храм.
Мне надоело быть заложником
У страха с свинством пополам.
Россия, где моё рождение,
Где мои чувства и язык,
Моё спасенье и мышление,
Всё, что люблю, к чему привык.
Россия, где мне аплодируют,
Где мой отец и брат убит.
Здесь мне подонки вслед скандируют
Знакомое до боли: ”жид!!!”
И знаю, как стихотворение,
Где есть смертельная строфа,
Анкету, где, как преступление,
Маячит пятая графа.
Заполню я листочки серые,
На всё, что спросят, дам ответ,
Но, что люблю, во что я верую,
Там нет таких вопросов, нет!
Моя Россия, моя Родина,
Тебе я не побочный сын.
И пусть не всё мной поле пройдено,
Я не боюсь смертельных мин.
P.S. Послушайте эпиграммы Гафта в его же исполнении
*****
Ой, бедный городишко наш горит!
Злыми черными ветрами
Раздуваясь, крепнет пламя;
В небе, в поле, под ногами
Всё вокруг горит!
Горит, братья, горит!
Городок наш бедный весь горит!
Языки огня и пыли
Городок уж поглотили –
Ветры рыщут на могиле,
Город весь горит!
Горит, братья, горит!
Миг – и будет весь наш город смыт.
Городок наш вместе с нами –
Превратится в прах и пламя,
Встанут черными ночами
Груды мертвых плит.
Горит, братья, горит!
Наша жизнь зависит лишь от нас,
Если город вам свой дорог,
Так спасайте сами город
И гасите прямо сейчас,
Чтоб огонь погас!
Так себя спасайте сами
Средь горящих плит
И гасите, братья, пламя!
Город наш горит!
Kомментарий: Столяр Мордехай Гебиртиг жил в Кракове и сочинял песни. И слова, и музыку. Нот он не знал, он наигрывал свои мелодии на простой флейте, а его друг – поляк Юлиан Гофман – записывал ноты. Его дочь сохранила эти записи, и благодаря ей они дошли до нас. Погиб в Краковском гетто . Он был одним из самых известных авторов песен в еврейском мире 20-30-х годов. Писал он на своем родном языке идиш, опираясь на еврейскую народную мелодику. Был Гебиртиг членом социал-демократической партии, и в песнях его немало говорится о тяжелой доле рабочих и необходимости борьбы за свои права. Песни Гебиртига распространялись по всему еврейскому миру, дошли и до Америки. Многие из них стали народными, их поют в разных странах, где есть еврейские общины. Евреям советского и постсоветского пространства они были знакомы в исполнении сестер Бэрри. Это наиболее известная песня Гебиртига, ставшая гимном польского еврейского Сопротивления, с которой шли в бой повстанцы Варшавского гетто – “Эс брэнт” – Горит, братья, горит!
*****
…И вновь, как седые евреи,
Воскликнем, надеждой палимы,
И голос сорвется, слабея:
На будущий – в Ерусалиме!
Тюремные кружки содвинув,
Осушим их, чокнувшись прежде.
Ты смыслишь что-либо в винах?
Нет слаще вина надежды!
Товарищ мой! Будь веселее!
Питаясь перловкой, не манной,
Мы все ж, как седые евреи,
В свой край верим обетованный.
Такая уж вот порода!
Замучены, нищи, гонимы.
Все ж скажем в ночь Нового года:
На будущий – в Ерусалиме! (1937)
Комментарий: Гинзбург не получила еврейского образования, но черпала силы в своей принадлежности к еврейскому народу. Описывая перепитии с устройством Васи в школу, она писала: «Во мне бушевала кровь моих неведомых дедов и бабок. Тех самых, которые были готовы обходиться без супа лишь бы вырастить учёных детей». Сидя в ярославской одиночке, она написала такие новогодние стихи. Книга Евгении Гинзбург — драматическое повествование о восемнадцати годах тюрем, лагерей и ссылок, потрясающее своей беспощадной правдивостью и вызывающее глубочайшее уважение к силе человеческого духа, который не сломили страшные испытания. “Крутой маршрут” — захватывающее повествование о безжалостной эпохе, которой не должно быть места в истории человечества.
