Вообще, до войны я не знал, что я еврей. Меня не интересовал национальный вопрос. Мама – еврейка, папа – еврей, дед – еврей, даже религиозный. Мама с папой дома иногда, очень редко, говорили на идиш. Но это шло мимо меня. Когда началась война, я еще мальчишкой был, во дворе мне стали говорить: “Ты еврей!” Я ничего тогда не понял, побежал домой и спросил: “Я что – еврей?”… Помню, что во дворе зашел вопрос о том, что я еврей. И это настолько для меня было непонятно, что моя единственная реакция: я ничего не почувствовал – ни укора, ни того, что меня дразнят. После этого я уже понял, узнал, что это. Когда мы были с мамой в эвакуации в Куйбышеве, уже там, во дворе мальчик открыл мне глаза: оказывается евреи во всем виноваты, не воюют, попрятались… Тут я ему, конечно, дал по морде. После этого все мое участие в еврейском вопросе заключалось в том, что когда меня обзывали евреем, я давал в морду. Я вообще был драчун в школе. Я много дрался по этому поводу. Когда слышал “Жидовская морда!” – просто, без слов давал по морде. Вот главное, с чем я столкнулся. Я поступал в Московский юридический, мне было 17 лет. Для юрфака это был очень юный возраст. Я не был комсомольцем. А это было очень большим минусом… Я был хулиганом. Не приняли. Итак, я был молодым, некомсомольцем… евреем. И очень хорошо, что меня тогда не взяли. Вообще, я не списывал свои неудачи на счет национальности…Я думаю, что некоторые евреи объясняют какие-то свои неудачи еврейской национальностью. Я старался этого избегать…Я не чувствую никакого нажима. Был, безусловно, государственный антисемитизм. Очень страшный. А сейчас, я думаю, такого на государственном уровне в России нет. Это совершенно точно. Я даже удивляюсь, сколько евреев наверху…В чем только Путина не пытаются обвинить, но в национализме, антисемитизме никаким образом. Он порядочный человек, это точно. (Из беседы на сайте Sem40.ru 6.11.2003 – A.З.)
*****
О том, что я еврей, я узнал в начале войны. Мне тогда было лет десять. Не то чтобы в нашем доме это скрывалось… Мама с папой говорили иногда на идиш. Однажды я пошел гулять во двор и там от кого-то услышал, что я, мол, еврей. В расстроенных чувствах я прибежал домой, спросил у мамы правда ли это, и она ответила, что да. Тем не менее над этим вопросом я никогда серьезно не задумывался. Моя мама очень дружила со своими родными сестрами. Это были удивительные отношения! С одной из сестер, Беллой, ее мужем и дочерью, почти моей ровесницей, мы жили в одной квартире. Третья сестра, Ида, с нами не жила, но часто бывала у нас в гостях. Я учился в русской школе, говорил на русском языке, воспитывался на русской литературе. Еврейские традиции соблюдал мой дед, но соблюдал весьма умеренно: иногда ходил в синагогу, изредка постился. Истово верующим он не был… Помню, что у деда был талес! Во время войны, уже в эвакуации, он повел меня туда, где выпекалась маца. Я не очень понимал, что это такое, и тогда впервые увидел, как ее пекут. Примерно в то же время я попробовал цимес и некоторые другие блюда еврейской кухни… В эвакуации я впервые очень осязаемо ощутил антисемитизм. Помню, как во дворе один мальчишка, которого звали Лёвка, стал меня задирать: мол, ты еврей, а мы, русские, за вас воюем. Мне было очень обидно, так как отец мой был в ополчении, двоюродный брат, сын маминого старшего брата, пошел на войну добровольцем и героически погиб в начале 1941 года — повел роту в атаку. Каждая встреча с Лёвкой заканчивалась дракой. Он был крупнее, мощнее меня, но я себя в обиду не давал. Никаких разумных аргументов у меня не было, да и он не интересовался: привык, что как только я появлюсь во дворе, надо тут же лезть с кулаками. В школе евреев практически не было. Антисемитизма — ни со стороны учителей, ни со стороны одноклассников — я не чувствовал. Во дворе — да, там приходилось «отстаивать честь еврейского народа». Участвовать в каких-то движениях мне никогда не хотелось. Может быть, отчасти потому, что я никогда не считал себя вправе это делать. С одной стороны, я чувствовал себя евреем и никогда этого не стеснялся, с другой — воспитывался на русской почве и не знал ни еврейской философии, ни религии. Дядьки, которых я просто обожал, были носителями подлинного русского языка, русской культуры. Они были очень образованными, рафинированными русскими людьми.
Потом началась черная полоса, когда антисемитизм стал государственным. Евреев сажали, убивали. Это было очень страшно. Тогда я больше почувствовал себя евреем. Моя жена была русской, в браке у нас родилась прекрасная дочь, с которой мы по сей день остаемся большими друзьями. Так вот, у дочери проявился еврейский национализм. Она очень тяжело воспринимала обиды, которые обрушивались на еврейский народ, и на меня, как еврея, в частности. Когда встал вопрос о том, кем записаться в паспорте, она, не раздумывая, сказала: «Конечно, еврейкой». К тому времени моя жена уже умерла, и мне казалось, что по отношению к ней это будет предательством. Мы с Ирой поговорили, она подумала и «согласилась» быть русской. В каких-то моментах дочь воспринимает свое еврейство гораздо острее, чем я сам. Она рассказывала, что чуть не разрыдалась, когда впервые подъезжала к Иерусалиму. В отличие от нее, внучка, например, себя еврейкой уже не считает. (Из интервью на сайте Jewish.ru 17.06.2011 – А.З.)
