Евреи глазами именитых друзей и недругов

Впервые цикл статей четвертого чемпиона мира А. Алехина “Еврейские и арийские шахматы” был опубликован 18-23 марта 1941 года во французской газете “Паризер цайтунг”. Перепечатан в Нидерландах в “Дейче цайтунг” (март-апрель), в Германии в “Дойче шахцайтунг” (апрель-июнь). На русском языке опубликован в журнале “64”, 1991, № 18-19.

Александр АЛЕХИН

 

ЕВРЕЙСКИЕ И АРИЙСКИЕ ШАХМАТЫ

Можно ли надеяться, что со смертью Ласкера – смертью второго и, по всей вероятности, последнего еврейского чемпиона мира по шахматам – арийские шахматы, которые из-за еврейской оборонительной идеи пошли по ложному пути, вновь найдут дорогу к всемирным шахматам? Позвольте мне не быть в этом вопросе слишком оптимистичным, ибо Ласкер пустил корни и оставил нескольких последователей, которые смогут нанести мировой шахматной мысли еще немало вреда.
Большая вина Ласкера как ведущего шахматиста (не хочу и не могу о нем говорить как о человеке и “философе”) имеет много сторон. После того как он победил с помощью своего тактического умения Стейница, бывшего на 30 лет старше (впрочем, это было забавным зрелищем – наблюдать за обоими изощренными тактиками, которые пытались внушить шахматному миру, будто они являются великими стратегами и первооткрывателями новых идей!), он ни одной минуты не думал о там, чтобы передать шахматному миру хотя бы одну собственную творческую мысль, а удовлетворился тем, что издал в виде книги серию прочитанных им в Ливерпуле лекций под заголовком “Здравый смысл в шахматах”.

 

ЛАСКЕР СОВЕРШИЛ ПЛАГИАТ ПО ОТНОШЕНИЮ К ВЕЛИКОМУ МОРФИ

В этих лекциях, в этой книге Ласкер описал у великого Морфи его идеи о “борьбе за центр” и об “атаке как таковой”. Ибо шахматному маэстро Ласкеру была чужда сама идея атаки как радостной, творческой идеи, и в этом отношении Ласкер был естественным преемником Стейница, величайшего шута, которого когда-либо знала шахматная история.

Что, собственно, представляют собой еврейские шахматы, еврейская шахматная мысль? На этот вопрос не трудно ответить: 1) материальные приобретения любой ценой; 2) оппортунизм, доведенный до крайности, оппортунизм, который стремится устранить всякую тень потенциальной опасности и поэтому раскрывает идею (если это вообще можно назвать идеей) “защиты как таковой!”. С этой идеей, которая в любой разновидности борьбы равнозначна самоубийству, еврейские шахматы – имея в виду их будущие возможности – сами себе выкопали могилу. Потому что при помощи глухой защиты можно при случае (и как часто?) не проиграть – но как с ее помощью выиграть? Пожалуй, можно бы было на этот вопрос ответить так: благодаря ошибке соперника. А что если эта ошибка не будет допущена? Тогда стороннику “защиты любой ценой” ничего другого не останется, как плакаться, жалуясь на “непогрешимость” соперника.

На вопрос о том, как оборонительная мысль пускает корни, ответить не вполне легко. Во всяком случае, в Европе между наполненными огнем и духом матчами Лабурдонне – Мак-Донелл и появлением Андерсена и Мэрфи был период шахматного упадка, глубочайшая точка которого приходится, пожалуй, на матч Стаунтон – Сент-Аман. Этот матч закончился победой Стаунтона, и тем самым этот англичанин завоевал себе законное место в шахматной истории XIX века. В те самые минуты, когда я пишу эти строки, у меня перед глазами лежит книга Стаунтона, посвященная первому всемирному международному турниру, состоявшемуся в 1851 году в Лондоне и выигранному гениальным немецким мастером Андерсеном. Результат этого соревнования, который по существу олицетворял победу наших агрессивных боевых шахмат над англо-еврейской концепцией (в 1-м туре Андерсен разгромил польского еврея Кизерицкого), “теоретик” Стаунтон в своей книге для английской публики отнес его к чисто случайному стечению обстоятельств. Он, Стаунтон, якобы чувствовал себя нездоровым, так как перегрузил себя организационными делами турнира, и т. д. и т. п., то есть обычный, очень хорошо знакомый оправдательный лепет! Поражение же, которое Андерсен нанес Стаунтону, представляло собой нечто гораздо большее, нежели исход борьбы между двумя шахматными мастерами: это было поражением англо-еврейской оборонительной идеи, нанесенной ей немецко-европейской идеей наступательной борьбы.

ШАХМАТНАЯ ДРАМА ЕВРОПЫ

Вскоре после этой победы Андерсена Европа пережила шахматную драму: гений столкнулся с еще большим гением из Нового Орлеана. Сама по себе эта драма еще не переросла в трагедию, ибо игра Морфи в шахматы была игрой в шахматы в полном смысле этого слова. Но, во-первых, Морфи вскоре после своей блестящей победы сошел с ума и тем самым был потерян для шахмат, а, во-вторых, Андерсен так и не смог оправиться после поражения от Морфи и в 1866 году, не проявив особого боевого духа, уступил шахматный скипетр еврею Стейницу. Чтобы ответить на вопросы, чем, собственно, был Стейниц и почему он заслужил играть в наших шахматах ведущую роль, необходимо, как ни странно, ближе рассмотреть вопрос ШАХМАТНОГО ПРОФЕССИОНАЛИЗМА. Дело в том, что в любом жанре искусства – а шахматы, невзирая на то, что в их основе лежит борьба, являются творческим искусством – существует два вида профессионалов. Прежде всего, это те, кто приносит своему делу в жертву все остальное, что дарует человеку жизнь, лишь бы иметь возможность посвятить себя предмету своей страсти. Таких “жертв искусства” невозможно осуждать за то, что они зарабатывают свой хлеб насущный тем, что является смыслом их жизни. Ибо они в избытке дарят людям эстетическое и духовное наслаждение. Совсем иначе обстоит дело у другого, можно смело сказать, – “восточно-еврейского” типа шахматного профессионала. Стейниц, по происхождению пражский еврей, был первым из этого сорта и быстро, слишком быстро, создал свою школу.

СПОСОБНЫ ЛИ ЕВРЕИ КАК РАСА К ШАХМАТАМ?

Имея тридцатилетний опыт, я бы ответил на этот вопрос так: да, евреи чрезвычайно способны к использованию шахмат, шахматной мысли и вытекающих из этого практических возможностей. Но подлинного еврейского шахматного художника до сих пор не было. В противоположность этому я хотел бы, упомянув только тех, кто был на самой вершине, перечислить следующих творческих представителей арийских шахмат: Филидор, Лабурдонне, Андерсен, Морфи, Чигорин. Пильсбери, Маршалл, Капабланка, Боголюбов, Эйве, Элисказес, Керес. “Еврейский урожай” за тот же исторический период весьма скуден. Кроме Стейница и Ласкера заслуживает некоторого внимания деятельность следующей группы (в исторической последовательности): 1) В период декаданса, в период царствования Ласкера (1900-1921) – отметим три имени, а именно Яновский, Шлехтер и Рубинштейн.

“БЛЕСТЯЩИЕ” ПАРТИИ ПРОТИВ СЛАБЫХ СОПЕРНИКОВ

Постоянно живший в Париже польский еврей Яновский был, пожалуй, типичнейшим представителем этой группы. Ему удалось найти во французской столице мецената в лице другого еврея, голландского “художника” Лео Нардуса. Тот в течение 25 лет не выпускал Яновского из рук. Кто-то в США показал этому Нардусу несколько партий Морфи, связанных с жертвами. После этого Нардус начал молиться только на Морфи и требовать от своего подопечного Яновского только так называемых “красивых партий”. Что ж, Яновский поневоле создавал “блестящие партии”, но, как вскоре выяснилось, только против более слабых соперников. В игре с подлинными мастерами его стиль был таким же деловитым, сухим и материалистичным, как и у 99 процентов его собратьев по расе. Серьезным соперником он для Ласкера никогда не был, и тот побеждал его с легкостью.
В этой связи уместно указать на одну из особенностей “таланта” Ласкера, а именно – избегать опаснейших соперников и встречаться с ними только тогда, когда они вследствие возраста, болезни или потери формы становились для него неопасными. Примеров подобной тактики предостаточно, например, уклонение от матчей с Пильсбери, Мароци и Таррашем, принятие вызова последнего только в 1908 году, когда о победе Тарраша уже не могло быть и речи. Отметим и короткий матч со Шлехтером в 1910 году; ничейный результат этого соревнования был задуман как приманка для более длительного и соответственно оплаченного матча на первенство мира. Вопрос о Шлехтере поэтому заслуживает особого внимания, поскольку в галерее еврейских шахматных мастеров этот человек стоит в значительной степени особняком. Шахматист без воли к победе, лишенный честолюбия, всегда готовый принять предложенную ничью, он получил от Ласкера прозвище “шахматиста без стиля”. Наилучшей иллюстрацией отрицательного влияния чемпиона мира Ласкера является именно то обстоятельство, что эта лишенная темперамента и стиля “шахматная машина” в период с 1900 по 1910 год добилась наибольшего числа побед в турнирах.

ВОСПИТАННЫЙ В НЕНАВИСТИ К “ГОЯМ”

Третьим еврейским конкурентом Ласкера был мастер из Лодзи Акиба Рубинштейн. Будучи воспитан в строго ортодоксальном духе с талмудической ненавистью к “гоям”, он уже с начала своей карьеры был, одержим тем, чтобы истолковать свою склонность к шахматам, как своего рода “миссию”. Вследствие этого он, будучи молодым человеком, принялся изучать шахматную теорию с такой же страстью, с какой он мальчиком впитывал в себя талмуд. А происходило это в такой период шахматного декаданса, когда на мировой шахматной арене царствовала так называемая венская школа (видевшая секрет успеха не в победе, а в том, чтобы не проигрывать), которую основал еврей Макс Вайс и которая пропагандировалась еврейским трио: Шлехтер – Кауфманн – Фендрих.
Не удивительно, что Рубинштейн, который в этот период все же имел лучшую дебютную подготовку, чем его турнирные соперники, сразу же после своего появления на международной турнирной сцене начал праздновать впечатляющие победы. Самым значительным его успехом, пожалуй, был дележ 1-го места с Ласкером в Санкт-Петербурге в 1909 году, в памятном турнире, на котором я в 16 лет присутствовал в качестве зрителя. С этой вершины и последовало сначала едва заметное, а затем становившееся все более явным падение Рубинштейна. Хоть он и изучал неустанно теорию, хоть он и достигал благодаря этому частичных успехов, тем не менее, ощущалось, что эта учеба все-таки превосходит возможности его хоть и способного к шахматам, но в остальном весьма посредственного мозга.
Вот так и случилось, что я, попав после четырехлетнего советского опыта в Берлин, встретил там Рубинштейна, ставшего гроссмейстером только наполовину и человеком только на одну четверть. Его мозг становился все более затуманенным частично манией величия, частично манией преследования. Примером может служить следующий анекдот: в конце того же 1921 года благодаря усилиям Боголюбова в Триберге был организован небольшой турнир, в котором участвовал и Рубинштейн. Как это принято, по окончании каждой партии она анализировалась ее участниками. Однажды при таком анализе (я был директором турнира) я обратился к Рубинштейну с вопросом: “Почему вы в дебюте избрали этот ход? Он ведь наверняка не столь хорош, как тот, с помощью которого мне несколько месяцев тому назад удалось победить Боголюбова и который мы с вами совместно проанализировали”.

ОН НЕ ХОТЕЛ ПОДДАВАТЬСЯ ВЛИЯНИЮ СОПЕРНИКА

“Да, – ответил Рубинштейн, – но ведь это чужой ход!”, Короче говоря, в этот период только его шахматы что-либо значили для него. В последние 10 лет его деятельности (1920-1930 гг.) он, хоть и сыграл несколько хороших партий, хоть и добился кое-каких успехов, тем не менее все сильнее страдал манией преследования. В последние 2-3 года своей шахматной карьеры он, сделав ход, сразу же буквально убегал от шахматной доски, сидел где-нибудь в углу турнирного зала и возвращался к доске лишь после того, как его соперник делал ответный ход. Свое поведение он сам объяснял так: “Чтобы не поддаваться влиянию соперника”. В настоящее время Рубинштейн находится в Бельгии, но для шахмат он мертвец навсегда. Рижский еврей Аарон Нимцович относится скорее к эпохе Капабланки, нежели к эпохе Ласкера. На его инстинктивную антиарийскую шахматную концепцию странным образом – подсознательно и вопреки его воле – влияла славянско-русская наступательная идея (Чигорин!). Я говорю подсознательно, ибо трудно даже представить себе, как он ненавидел нас, русских, нас, славян! Никогда не забуду краткого разговора, который был у нас с Нимцовичем в конце турнира в Нью-Йорке в 1927 году. На этом турнире я его опередил, а югославский гроссмейстер проф. Видмар уже неоднократно побеждал его в личных встречах. Из-за этого он страшно злился, однако не посмел оскорблять нас непосредственно. Вместо этого он однажды вечером завел разговор на советскую тему, глядя в мою сторону, сказал: “Кто произносит слово СЛАВЯНИН, тот произносит слово РАБ*”. Я ответил ему на это такой репликой: “Кто произносит слово ЕВРЕЙ, тому к этому, пожалуй, нечего и добавить”.
Нимцович приобрел в определенных кругах репутацию “глубокого теоретика”, главным образом благодаря опубликованию двух своих книг, которым он дал заглавие: “Моя система” и “Моя система на практике”. По моему глубокому убеждению, вся эта “система” Нимцовича (помимо того, что она отнюдь не оригинальна) покоится на неверных предпосылках. Ибо Нимцович делает не только такую ошибку, как попытка достичь синтетического конца при аналитическом начале, а идет еще дальше в своем заблуждении, основывая свои анализы исключительно на личном опыте и выдавая шахматному миру результаты этих анализов за синтетическую правду в последней инстанции. Пожалуй, кое-что правдивое, кое-что правильное в учении Нимцовича все же есть. Но авторство этого “правильного” принадлежит не ему, а другим, как старинным, так и современным мастерам. Поэтому здесь происходил сознательный или подсознательный плагиат. Правильной была, во-первых, идея борьбы за центр. Но это понятие ввел Морфи, а проиллюстрировали его не только блестящие достижения Чигорина, но и победы Пильсбери и Хараузека. Правильными далее были, во-вторых, и, в-третьих, такие прописные истины, как целесообразность захвата седьмой горизонтали, а также то, что использование двух слабостей соперника лучше, чем использование только одной… И вот с помощью таких банальностей Нимцовичу удалось создать себе в Англии и в Нью-Йорке (но не в Америке, ибо еврейский город Нью-Йорк и Америка, слава богу, не идентичны) имя шахматного литератора. Вот такими были те немногие истины, содержавшиеся в его книгах. Наряду с этими истинами там было, однако, и много ложного, и это ложное явилось результатом его шахматной концепции. Ибо все, что у него было хоть сколько-нибудь оригинальным, несло в себе отрицающий все творческое трупный смрад. Примеры: 1) его идея “лавирования” есть не что иное, как разновидность уже известного выжидания ошибки соперника по Стейницу и Ласкеру; 2) идея “избыточной защиты” (преждевременной защиты предположительно слабых пунктов), опять-таки чисто еврейская, препятствующая духу борьбы. Иначе говоря, страх перед борьбой! Сомнение в собственных умственных силах – впрямь печальная картина интеллектуального падения! С этим скудным литературно-шахматным наследием Нимцович и сошел в могилу, покинув немногих последователей и еще меньшее число друзей (не считая его собратьев по расе).
Житель Прессбурга** Рихард Рети имеет перед шахматами те несомненные заслуги, что он довел идею Нимцовича об избыточной защите до абсурда. Дело в том, что он перенес теорию контроля над слабыми пунктами даже в дебют, независимо от того, как соперник будет развивать свои силы. Ему казалось, будто это достигается фианкеттированием обоих слонов. Рихард Тайхман, немецкий гроссмейстер с необычайно тонким чувством шахмат, назвал это двойное фианкетто “игрой в два отверстия”. Все яснее становится единство разрушительной, чисто еврейской шахматной мысли (Стейниц – Ласкер – Рубинштейн – Нимцович – Рети), которая в течение полувека мешала логическому развитию нашего шахматного искусства.

ПРИМЕЧАНИЯ:
* Непереводимая игра слов. По-немецки слово СЛАВЯНИН звучит как СЛАВЭ, слово РАБ – как СКЛАВЭ. (Прим. переводчика).

** Прессбург – прежнее немецкое название Братиславы. (Прим. переводчика).

5 Responses to “Еврейские и арийские шахматы”